Лизавета Ивановна – бедная воспитанница, невольно помогающая главному герою Германну проникнуть в спальню старой графини, раскаивающаяся в этом и (о чем читатель узнает из Заключения) в конце концов выходящая замуж “за очень любезного молодого человека”. Отныне она обеспечена, при ней воспитывается бедная родственница”.
Образ Л. И. помещен в сюжетное кольцо; от начала к концу се жизнь совершает оборот вокруг оси; социальный сценарий остается прежним – меняются лишь исполнительницы ролей; люди перемещаются из одних “клеточек” в другие – как карты на ломберном столе. Есть ли в этом перемещении закономерность, предрешенность – до конца неясно; контрастный пример “несчастного” Германна и “счастливого” Томского подтверждает это, пример Л. И. отчасти опровергает. По своему положению в свете она не могла надеяться на счастливый брак; ее личная участь – нетипична и заранее непредсказуема.
Это тем заметнее, чем более типична и предсказуема сама жизненная “модель”, которую Л. И. воспроизводит в своей дальнейшей судьбе: богатая хозяйка
и бедная родственница.
Ее положение в большом свете – жалко; в общество “равных” ее не вывозят; старуха эгоистична и устройством брака Л. И. не занимается. Во многом именно потому, что у одинокой воспитанницы нет надежды на “достойное” знакомство, ее самолюбивым сердцем столь легко овладевает военный инженер Гер-манн, замысливший выведать тайну “трех карт”, которой владеет старая графиня. На третий день после того, как он узнает о существовании тайны, Германн впервые появляется из-за угольного дома под окнами Л. И.; еще через семь дней она уже интересуется у внука графини Томского, кого тот собирается представить бабушке – военного, инженера?
Ни читатель, ни тем более сама героиня не ведают, что она уже попала во власть числовой символики трех карт (3-й день – тройка, неделя – семерка); что мнимый влюбленный постепенно превращает ее в орудие заговора против судьбы, олицетворенной для него в графине. “Молодая мечтательница” вступает в осторожную (не слишком откровенную, не слишком холодную) переписку с Гер-манном. Но не проходит трех недель (тройка, семерка; трижды семь – двадцать один, “очко” по карточной терминологии), как военному инженеру назначено ночное свидание и описан способ проникновения в дом старой графини. То есть невольно проложен путь к ее (невольному же!) убийству.
В сцене бала, которая предшествует ночному свиданию, Пушкин еще раз подчеркивает унизительность роли Л. И. в свете: Томский приглашает ее на мазурку только в отместку своей невесте; при этом он мило вышучивает привязанность партнерши по танцу к инженерным офицерам — и ненароком выбалтывает подробности о Германне. Тема социального одиночества Л. И. и тема ее влюбленности вновь – и окончательно – сомкнуты. Если бы действиями Л. И. руководило стремление переиграть свою несчастную судьбу, если бы она сознательно рассчитывала “ходы” и надеялась с помощью Германна преодолеть свою социальную участь, – то ее ждало бы сокрушительное поражение. Такова логика повести, ведущая Германна к краху его судьбы.
Но в том и дело, что общественное положение лишь формирует “психологические предпосылки” уступчивости Л. И. в ее отношениях с Германном; главное, что она искренно подчиняется зову сердца – только это смирение перед жизнью защищает ее от власти той тайной силы, что завладевает инженером. Когда он, запугав старуху до смерти своим незаряженным пистолетом, так и не выведав желанную тайну трех карт, является в комнату Л. И., та сидит “сложа крестом голые руки”. Она еще не знает, что стала слепой помощницей убийцы, но уже сожалеет о поспешном приглашении и принимает позу раскаяния, позу Марии Магдалины.
А Германн, для которого страдание Л. И. несущественно, а смерть графини менее страшна, чем потеря надежды на разгадку ее секрета, скрещивает руки по-наполеоновски. (Ср. также крестообразно сложенные руки старой графини в сцене отпевания.) Точно так же несостоявшиеся любовники одинаково ведут себя во время отпевания старухи: сначала падает в обморок Германн, за ним – Л. И.; но если причина его падения – демоническая насмешка мертвой графини, то ли увиденная им, то ли причудившаяся, то обморок Л. И. свидетельствует о глубине переживания невольной вины.
Само имя героини указывает на ее литературное происхождение от “Бедной Лизы” Карамзина. Естественно, между ними пролегает пропасть; Л. И., бедная родственница аристократки, отстоит от Лизы, крестьянской девушки, еще дальше, чем военный инженер Г. от гусарского офицера Эраста; доказывать, что “и крестьянки любить умеют”, в 1830-е гг. нет необходимости. Но имя само по себе уже неотделимо от идеи социального страдания, мотива недоразделенной любви, темы косвенной вины, пафоса искренности и сердечности.
Все это сконцентрировано в судьбе и образе Л. И., которая, однако, не гибнет в жизненном омуте, но обретает счастье.
Карамзинский фон ее образа наложен на другой, не менее значимый фон. Пушкин подробно описывает печальную участь приживалки, домашней мученицы, которой постоянно недоплачивают – и требуют при этом одеваться “как все” (то есть как очень немногие); он подробно говорит о бесконечных капризах старой графини (одеваться! отложить! читать! одеваться! отложить!), о жалком положении Л. И. в свете, – но в самую сердцевину детальной социальной характеристики как бы случайно вживляет цитату из Данте (“Горек чужой хлеб, говорит Данте”). Цитата (третья часть “Божественной комедии” – “Рай”) сразу выводит образ Л. И. за пределы узкосоциальной роли, возвращает определению “домашняя мученица” оттенок религиозного смысла. Все значимые герои повести так или иначе соприкасаются с демонической силой; Л. И., чья жизнь “подобие ада” – единственная в повести, соотнесена через свое смирение с благими силами Рая, соотнесена, несмотря на невольную вину.
Если в “Пиковой даме” есть персонаж, сулящий некое подобие надежды, есть “дама”, которая не “бита”, – то это Л. И. От чего, впрочем, мир, описанный Пушкиным, не делается более счастливым, а фраза об удачном замужестве Л. И. – менее скептической и ироничной.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)