Типы летописного повествования. Из обзора композиции “Понести временных лет” видно, как сложен ее состав, как разнообразны ее компоненты по происхождению и по жанру. В “Повесть”, помимо кратких погодных записей, вошли и тексты документов, и пересказы фольклорных преданий, и сюжетные рассказы, и выдержки из памятников переводной литературы1.
Мы встретим в ней и богословский трактат – “Речь философа”, и житийный по своему характеру рассказ о Борисе и Глебе, и патериковые легенды о киево-печерских монахах, и церковное похвальное слово Феодосию Печерскому, и непринужденную историю о новгородце, отправившемся погадать к кудеснику.
Природа летописного жанра весьма сложна; летопись относится к числу “объединяющих жанров”, подчиняющих себе жанры своих компонентов – исторической повести, жития, поучения, похвального слова и т. д.2. И тем не менее летопись остается цельным произведении, которое может быть исследовано и как памятник одного жанра, как памятник литературы.
В “Повести временных лет”, как и в любой другой летописи, можно выделить
два типа повествования – собственно погодные записи и летописные рассказы. Погодные записи содержат сообщения о событиях, тогда, как летописные рассказы предлагают описания их. В летописном рассказе автор стремится изобразить событие, привести те или иные конкретные детали, воспроизвести диалоги действующих лиц – словом, помочь читателю представить происходящее, вызвать его на сопереживание.
Так, в рассказе об отроке, бежавшем из осажденного печенегами Киева, чтобы передать просьбу княгини Ольги воеводе Претичу, не только упоминается сам факт передачи сообщения, но именно рассказывается о том, как отрок бежал через печенежский стан с уздечкой в руке, расспрашивая о будто бы пропавшем коне (при этом не упущена важная деталь, что отрок умел говорить по-печенежски), о том, как он, достигнув берега Днепра, “сверг порты” и бросился в воду, как выплыли, ему навстречу на лодке дружинники Претича; передан и диалог Претича с печенежским князем. Это именно рассказ, а не краткая погодная запись, как, например: “Вятичей победил Святослав и дань на них возложил”, или “Преставися царица Володимерова Анна”, или “Пошел Мстислав на Ярослава с хазарами и с касогами…” и т. п.
В то же время и сами летописные рассказы относятся к двум типам, в значительной мере определяемым их происхождением. Одни рассказы повествуют о событиях, современных летописцу, другие – о событиях, происходивших задолго до составления летописи, это устные эпические предания, лишь впоследствии внесенные в летопись.
Такие эпические легенды отличает, как правило, сюжетная занимательность: события, о которых в них повествуется, значительны или поражают воображение, герои таких рассказов отличаются необыкновенной силой, мудростью или хитростью. 11очти в каждом таком рассказе налицо эффект неожиданности.
На неожиданности построен и сюжет рассказа о юноше-кожемяке (в статье 992 г.). Воевавший с Русью печенежский князь предложил Владимиру выставить из своего войска воина, который бы померился силой с печенежским богатырем. Никто не решается принять вызов.
Владимир опечален, но тут к нему является некий “старый муж” и предлагает послать за своим младшим сыном. Юноша, по словам старика, очень силен: с детских лет никто не смог одолеть его в борьбе. Как-то, вспоминает отец, сын, разгневавшись на него, разорвал руками кожу, которую в тот момент мял (отец и сын были кожевниками).
Юношу призывают к Владимиру, и он показывает князю свою силу – хватает за бок пробегающего мимо быка и вырывает кожу с мясом, сколько смог захватить рукой. Но тем не менее юноша – “середний телом”, и поэтому вышедший с ним на поединок печенежский богатырь – “превелик зело и страшен” – смеется над своим противником. Здесь (как и в рассказе о мести Ольги) неожиданность подстерегает отрицательного героя; читатель же знает о силе юноши и торжествует, когда кожемяка “удави” руками печенежского богатыря1.
В другом рассказе торжествует не сила, а хитрость. В статье 997 г. повествуется, как печенеги осадили городок Белгород (южнее Киева) и рассчитывали, что горожане вот-вот сдадутся: в городе начался “глад велик”. И действительно, на вече горожане пришли к решению открыть ворота врагу: “Кого в живых оставят, кого – “умертвят”, решают люди, иначе же всех ждет неизбежная голодная смерть. Но некий безвестный старец предлагает выход из положения.
По его совету выкапывают два колодца, в которые ставят кадки с “цежем” (болтушкой, ИЗ которой варят кисель) и с “сытой” – разбавленным водой медом. Затем приглашают в город печенежских послов и говорят им: “Что губите себя? Разве можете перестоять нас? Если простоите и 10 лет, что сможете сделать нам?
Ибо имеем мы пищу от земли”. Послы, увидев “чудесные колодцы”; были поражены н убедили своих князей снять осаду с города.
Эпический стиль в летописи. Подобные рассказы летописи объединены особым, эпическим стилем изображения действительности. Это понятие отражает прежде всего подход повествователя к предмету изображения, его авторскую позицию, а не только чисто языковые особенности изложения.
Для таких рассказов характерна сюжетная занимательность, безымянность героев (юноша-кожемяка, старец из Белгорода, киевлянин, отправившийся к воеводе Претичу сообщить о решении Ольги – в рассказе об осаде Киева в статье 968 г.), короткие, но живые диалоги; при общей лаконичности описания выделяется какая-либо важная для развития сюжета деталь (уздечка в руке отрока, подробное описание того, как сооружались “чудесные” колодцы в рассказе о белгородском киселе).
В каждом таком рассказе в центре – одно событие, один эпизод, и именно этот эпизод составляет характеристику героя, выделяет его основную, запоминающуюся черту; Олег (в рассказе о походе на Царьград) – это прежде всего мудрый и храбрый воин, герой рассказа о белгородском киселе – безымянный старец, но его мудрость, в последний момент спасшая осажденный печенегами город, и является той характерной чертой, которая завоевала ему бессмертие в народной памяти2. Эпические рассказы характерны по преимуществу для “Повести временных лет”, теснее, чем другие летописи, связанной с народным эпосом; в последующем летописании они встречаются значительно реже.
Другая группа рассказов составлена самим летописцем или его современниками. Ее отличает иная манера повествования, в ней нет изящной завершенности сюжета, нет эпической лаконичности и обобщенности образов героев. Эти рассказы в то же время могут быть более психологичными, более реалистичными, литературно обработанными, так как летописец стремится не просто поведать о событии, а изложить его так, чтобы произвести на читателя определенное впечатление, заставить его, так или иначе, отнестись к персонажам повествования.
Среди подобных рассказов в пределах “Повести временных лет” особенно выделяется рассказ об ослеплении Василька Теребовльского (в статье 1097 г.).
Чтобы показать, как именно летописец достигает художественного, эмоционального воздействия на читателя, рассмотрим два эпизода из этого рассказа.
Киевский князь Святополк Изяславич, поддавшись уговорам волынского князя Давыда Игоревича, зазывает к себе Василька, чтобы заточить и ослепить его. Василько, не ведая ожидающей его расправы, приезжает на “двор княжь”. Давыд и Святополк вводят гостя в избу. Святополк уговаривает Василька остаться погостить, а присутствующий при этом разговоре Давыд сидит словно онемев: он сам оклеветал Василька и сам же в душе страшится собственного злоумышления.
Когда Святополк вышел из избы, Василько заговаривает с Давыдом, но он как бы не слышит, что говорят ему, и не может отвечать весьма редкий для древнерусского повествования старшей поры пример, когда автор так нетрадиционно передает душевное состояние собеседника). Но вот выходит и Давыд, а в избу врываются княжеские слуги. Летописец подробно описывает завязавшуюся борьбу: чтобы удержать сильного и отчаянно сопротивлявшегося Василька, его валят на пол, прижимают снятой с печи доской, садятся на нее, так что у поверженного Василька “трещит” грудь.
Столь же подробно описывается и само ослепление: оно поручено “овчарю”, и тем самым читателю подсказывается сравнение Василька с безропотной, ведущейся на убой овцой.
Все эти детали помогают летописцу наглядно представить ужасную сцену расправы над оклеветанным Васильком и убеждают читателя в правоте Владимира Мономаха, выступившего против Святополка и Давыда.
Исследователи часто обращаются и к другой, не менее выразительной сцене из того же рассказа. Ослепленного, израненного Василька везут на гелеге. Он в беспамятстве.
Сопровождающие (видимо, “отроки” Давыда) снимают с него окровавленную сорочку и отдают ее постирать попадье селения, и котором они остановились на обед. Попадья, выстирав сорочку, приходит к Васильку и начинает оплакивать его, думая, что он уже мертв. Василько услышал плач и спросил: “Где это я?” “В Звиждене городе”, – отвечали ему сопровождающие.
Он попросил воды, испил, и пришел в себя, и, потрогав мокрую рубашку, сказал: “Зачем ее снимали с меня? Лучше бы в этой окровавленной рубашке умер и предстал бы перед богом”.
Эпизод этот рассказан столь подробно, с такими конкретными деталями, ЧТО эта сцена еще раз вызывает воспоминание о страшной участи оклеветанного князя, вызывает сочувствие к ему, а выраженное им желание предстать перед богом “в той сорочке кроваве” как бы напоминает о неизбежном возмездии, служит публицистическим оправданием – вполне “земным” действиям князей, выступивших войной против Давыда Игоревича с тем, чтобы восстановить права Василька на отнятый у него удел.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)