Возникли “критические отщепенцы” вроде Ю. Айхенвальда, ужаснувшиеся гнету старой демократической критики. Тогда же появились такие скрупулезные библиографы и энциклопедисты, как С. Венгеров, с почтением копавшиеся в творчестве второстепенных авторов. К тому же сами писатели “серебряного века” оказались сильными критиками.
Они были далеко не всегда беспристрастны, но, по крайней мере, разнообразны, их философский потенциал трудно переоценить. Я всегда относился с симпатией к писательской критике, даже несправедливой. Писательский опыт неисповедим, критический – заляпан желчью. Критик – зачастую неудавшийся или несостоявшийся писатель. Он орудие если не мести, то зависти.
В нем, как черви, шевелятся комплексы. В советское время карательная роль российской критики (забегая вперед государственной политики) оформилась окончательно. Потекла кровь.
Критика стала средством травли и расправы, начиная с идеологов журнала “На посту”. Эта тенденция отразилась и в эмигрантской критике, не менее политизированной, хотя идейно нередко более привлекательной.
Деятельность формалистов также оказалась двусмысленной, хотя по другим соображениям. Формалисты, как правило, прекрасные аналитики, но и они преодолели потолок своей компетенции. В советское время, когда во всем был политический выверт, ругать формалистов считалось дурным тоном.
Тем более их было за что хвалить. Умная любовь к форме поддерживала достоинство литературы. Однако как отказаться от тривиальной мысли о том, что благодаря собственному позитивизму формалисты по-своему унижали литературу, отвергали ее изначальную непостижимость, претендуя на окончательное знание того, как она сделана? Эта гордыня через несколько поколений отозвалась в структурализме, еще более нагруженном академически-позитивистскими идеями. Современное поколение критиков впитало в себя как научные претензии формального метода, так и традиционные представления демократической российской критики о ее общественной роли, поэтому нетрудно догадаться, какое критическое чудовище выносило наше время.
Невежественный критик вчерашнего, советского, образца (патриот – либерал – радикал) смешон и нелеп, но сегодняшний критик с приличным университетским образованием, “понимающий” эстетические потребности наступающего века, настолько уверен в своих силах, что даже не хочет и называться критиком, стремится себе присвоить генеральское звание культуролога. Культурология – наука новейшего тоталитаризма, стремящаяся каталогизировать и оприходовать свободное творчество. Это чистая воля к власти. Ею заражены как циники, так и моралисты, мечтающие в периодике соединить эстетику с высшим смыслом.
Общими усилиями они превратят литературу уже в совсем лихой концлагерь, где из писателей будут делать жидкое мыло. Это веселая забава. Писатели, впрочем, сами виноваты. Они проиграли войну с критикой в глобальном масштабе из-за своей интеллектуальной слабости.
Вот уж действительно дураки! У нас не “серебряный век”! Но литературно-критический кошмар остается сугубо отечественной перспективой.
Не потому ли так тянет в умозрительную эмиграцию, туда, где критика расписывается в своей беспомощности? Мне нравятся упаднические настроения западной критики, саморазрушительно отказавшейся от идеи доминанты критического исследования, от однозначной трактовки текста и допускающей бесконечное количество равноправных интерпретаций. Мне нравится это как противоядие критическому монополизму. Что же касается отсталой России, то тут нужно готовить контрреволюцию. Вот только с кем?
Идея, впрочем, ясна и взята напрокат у Булгакова: чтобы все стало на свое место, надо Шарикова превратить в Шарика. Ну, хорошо, не Шарик. Пусть Фирс.
Пусть заботится о здоровье господ. Пусть переживает по поводу того, что в барские комнаты заходят посторонние люди. Пусть по этому поводу пожалуется своим хозяевам. Те разберутся.
Спасибо за подсказку. Но не дай Бог ему лезть самому в драку. Хороший критик обречен на забвение. Плохой – на славу в потомстве.
У писателей все наоборот. И так должно быть. Хороший критик должен по возможности недурным языком и нескучно пересказать содержание книги в газетной статье и вкратце сообщить об ее авторе, оставляя читателям право самим решать, покупать или не покупать эту книгу. Хороший критик должен быть в меру начитанным, знать даты и уметь пользоваться литературными энциклопедиями. Если же он отличается способностями и рвется куда-то вверх, его можно попросить сделать примечания или даже допустить к приятным формам литературоведения: пусть занимается писательскими биографиями, творческими путями.
Мне хороший комментатор ближе Бахтина. В подчердачной библиотеке ИМЛИ на Лубянке я любил встречаться с пожилым комментатором, который, обложившись книгами, просиживал там все дни напролет. Он знал, положим, досконально, чем одно издание Фурманова отличается от другого. Возможно, он также знал, что “Чапаев” не самая великая книга, но не считал себя вправе об этом судить. У него была собственная гордость, нашедшая себя в терпеливости и смирении.
Такого человека было невозможно не уважать. Напомню мягкое правило критика Стасова: “Быть полезным другом, коли сам не родился творцом”. Давно пора отправить отечественную критику на ее место – в лакейскую. Советская власть, слава Богу, кончилась. Нужно заново наладить службу писательского барского быта.
Пусть в лакейской критика судит о писательских причудах и умиляется им, сдувает пылинки с барских шуб, пьет шампанское из недопитых бокалов, кайфует от сплетен о барских грехах. Именно там она сослужит литературе добрую службу, и та подарит ей на праздник немного денег. И милостиво протянет руку для поцелуя.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)