Под послепетровской эпохой мы будем понимать период русской культуры от начала реформ Петра Великого до смерти Пушкина. Этот период вошел в историю культуры как время разрыва со средневековой традицией и создания новой культуры, полностью секуляризированной. Тем более кажется странным ставить для него вопрос о конструктивной роли христианской традиции.
Восемнадцатый век – век Просвещения, рационализма, век воинствующей антицерковности, шедший под знаком вольтеровского “раздавите гадину”, как кажется, в господствующих своих тенденциях был антихристианским периодом русской культуры.
Именно так он и оценивался поколением 1830-40-х гг. , которое, придя на смену Просвещения, склонно было видеть в культуре XVIII века “искусственность”, “оторванность от национальных корней”, “разрыв с народным мировоззрением”. Своей же задачей это поколение считало восстановление прерванной традиции. Эта тенденциозная и многократно повторявшаяся в историях различных культур версия была воспринята на веру последующей публицистикой, легла в основу ряда до сих пор
пользующихся доверием концепций истории русской культуры. Реальность была сложнее.
Говоря о петровской эпохе, мы не коснемся того, что создание секуляризированной культуры самими ее создателями осмыслялось в традиционных формах как новое крещение Руси.
Так, например, в трагикомедии “Владимир” будущий сподвижник Петра и автор “Духовного регламента” Феофан Прокопович изобразил царя-реформатора под прозрачной маской Владимира Святого, а его противников, сторонников традиционного православия, представил корыстными и невежественными языческими жрецами. В этой связи следует отметить, что слова “просветитель” и “просвещение”, будучи кальками европейских “Aufklarung” и “Les Lumieres”, одновременно совпадали с церковнославянскими омонимами, имевшими традиционно христианское значение апостольской деятельности по просвещению (крещению) язычников. Интересующая нас проблема лежит глубже, чем эта, в сущности, поверхностная публицистическая параллель, которая любопытна лишь как свидетельство привычности форм мышления людей петровской эпохи. Нас, однако, в данной связи будут занимать не публицистические аллюзии, а коренные конструктивные идеи культуры.
Средневековая традиция русской культуры создала двойную модель – религиозной и светской письменности.
При этом степень авторитетности каждой из них была различной. Церковная литература, отличавшаяся языком, системой жанров и стилем, воспринималась в своих основах как боговдохновенная и поэтому безусловно истинная.
Писатель в рамках этой культуры – в идеале – не был создателем текста, а был его передатчиком, носителем высшей истины. Поэтому от него требовалась строгая нравственность в личной жизни. Этический облик того, кому доверена Истина и кто имеет право говорить от ее лица, не представлял собой что-то внешнее, отделенное от читателя текста его произведения.
Кроме слитности автора и текста, боговдохновенность литературы связана была с ее автономностью от мирской власти.
Литературе приписывалась пророческая функция, что естественно вытекало из средневеково-религиозного представления о природе Слова. Создание светской, полностью мирской литературы на основе русской светской культурной традиции, с одной стороны, европейских влияний – с другой, должно было лишить Слово его мистического ореола и превратить его в слово человеческое, подлежащее проверке и критике. Обращаясь к литературе XVII века, мы действительно сталкиваемся именно с такой трансформацией.
Но, вместе с тем, мы неожиданно для себя встречаемся и с явлениями, ей противоположными. Исследователь русской культуры XVII в. не может не задуматься над фактом, соответствий которому он не находит в культурах западноевропейских: принципиально различное отношение в обществе к труду художника, архитектора, актера и т. д. , с одной стороны, и к творчеству поэта – с другой. В западноевропейской культуре XVII века поэт находится в одном ряду с другими деятелями искусств. Пушкин природил слова Руссо: “c’est le plus vil des metiers (самое подлое из всех ремесел)” . В русской культуре XVII века мы сталкиваемся с принципиально иным положением: живописец, архитектор, музыкант – люди “низких” занятий. Это профессии для крепостного (наряду с поваром и парикмахером), вольноотпущенника или иностранца.
Не случайно слово “художник” в языке XVIII века применяется к ремесленнику – человеку, работающему руками (“тупейный художник” – парикмахер; Петр I получил в Кенигсберге диплом на звание “в метании бомб осторожного и искусного огнестрельного художника” ). Ср. также у Баратынского:Опрокинь же свой треножник Ты избранник, не художник! .Творчество поэта не считалось в России XVIII века ремеслом и резкой гранью было отделено от остальных искусств. Поэзия – “язык богов”, благородное занятие. Обучение поэзии включается в программу Шляхетного корпуса как достойное. Поэзия закрепляется в социальном отношении за “благородным сословием”. Если в XVIII веке понятия “поэт” и “дворянин” еще отнюдь не тождественны, то к первой трети XIX в. поэзия полностью делается монополией дворянства.
Профессионализм в поэзии, равно как и оплата литературного труда, воспринимаются как нечто противоположное самой сути ее высокого предназначения. Характерно, что в XVIII веке из всех видов литературного труда оплачиваются только переводы. Представление о поэзии как языке богов из обычной барочной метафоры превращается в библейскую идею поэта-пророка.
Язык богов превращается в язык Бога. А. Б. Шишкин обратил внимание на то, что в эпиграфе из Горация, предпосланном известному сборнику “Три оды парафрастические псалма 143, сочиненные чрез трех стихотворцев, из которых каждой одну сложил особливо…” , слово “divinus vatibus”, употребленное Горацием для обозначения поэтов, может также переводиться как “божественные поэты-пророки, поэты-прорицатели” . Таким образом, поэт выступает в роли носителя высшей истины, а поэтическое слово получает ценность слова, дарованного свыше, наделснного особой авторитетностью, становится Словом. Для того, чтобы выполнить эту высокую общественную миссию, поэт должен, однако, обладать каким-то особым полномочием.
Слово, переставшее быть боговдохновенным, должно обрести другого, равного по авторитету вдохновителя. В первой половине XVIII века в поэзии Ломоносова таким вдохновителем делается государство. Заняв то место высшего авторитета, которое традиционно принадлежало церкви, государство под пером Ломоносова стремится присвоить себе и авторитетность поэтического слова. Дихотомия “поэзия – проза” как бы замещает средневековое “церковнославянский язык – русский язык”.
Однако уже начиная со второй половины XVIII века общественный авторитет государства снижается. Одновременно происходит процесс отделения поэзии от государства и превращение ес сначала в самостоятельную, а затем и в противостоящую силу. Поэзия занимает вакантное место духовного авторитета.
Унижение русской церкви петровской государственностью косвенно способствовало росту культурной ценности поэтического искусства. При этом на поэзию переносились традиционные религиозные представления. В результате мы можем отметить, что секуляризация культуры не затронула глубоких структурных основ национальной модели, сложившихся в предшествующие века.
Сохранился набор основных функций, хотя и изменились материальные носители этих функций. Мебель подростковая наборы для девочек. . Сказанным, в частности, объясняется особая роль, которую сыграли в русской поэзии нового времени переложения псалмов. Западноевропейская поэтическая традиция XVII-XVIII вв. также знала этот жанр, но он никогда там не занимал центрального места, и Ж.-Ж.
Руссо, при всей его известности, никогда не входил в сознании современников в число первенствующих поэтов своей эпохи. Между тем в России переложения псалмов, хотя и восходят своими корнями к XVII веку (С. Полоцкий), именно в XVIII веке становятся жанром, вытесняющим государственную оду и формирующим в своих недрах гражданскую поэзию.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)