Постмодернизм в литературе – литературное направление, пришедшее на смену модерну и отличающееся от него не столько оригинальностью, сколько разнообразием элементов, цитатностью, погруженностью в культуру, отражающее сложность, хаотичность, децентрированность современного мира; “дух литературы” конца 20 в; литературу эпохи мировых войн, научно-технической революции и информационного “взрыва”. Постмодернизм часто рассматривают как своеобразный художественный код, т. е. как свод правил организации “текста” произведения. Трудность этого подхода заключается в том, что постмодернизм с формальной точки зрения выступает как искусство, сознательно отвергающее всякие правила и ограничения, выработанные предшествующей культурной традицией.
Для литературы постмодернизма характерно стремление к разрушению литературного героя и вообще персонажа как психологически и социально выраженного характера.
В самом литературном тексте акценты переносятся с описания событий и изображения участвующих в “постмодернистском романе” лиц на пространные рассуждения
о самом процессе написания этого текста. Роман в значительной степени становится философским эссе, а поэтическое мышление выдвигает на первый план интуицию, ассоциативность, образность, метафоричность, мгновенные откровения.
Постмодернизм ставит под вопрос само существование смысла в современных условиях, считая, что центральным методологическим понятием становится “деконструкция”. А каких современных писателей наши критики относят к постмодернистам? Обратимся снова к сайту “Постмодернизм на уроках литературы”.
Мы находим там В. Пелевина, С. Соколова, С. Довлатова, Т. Толстую и В. Сорокина. Но М. Эпштейн, М. Н. Липовецкий, А. С. Карпов и другие критики добавляют к этому списку В. Ерофеева (не путать с Венедиктом Ерофеевым, автором “сентиментального путешествия” “Москва – Петушки”), А. Битова, А. Синявского, В. Пьецуха, В. Войновича, В. Аксенова, Л. Петрушевскую и др. А вот какие признаки постмодернистской прозы мы обнаруживаем на упомянутом сайте: “1) подход к искусству как своеобразному коду, то есть своду правил организации текста; 2) попытка передать свое восприятие хаотичности мира сознательно организованным хаосом художественного произведения;
– 3) скептическое отношение к любым авторитетам, тяготение к пародии; значимость, самоценность текста (“авторитет письма”);
– 4) подчеркивание условности художественно-изобразительных средств (“обнажение приема”);
– 5)сочетание в одном тексте стилистически разных жанров и литературных эпох”.
В начале семидесятых годов в самиздате распространилось произведение, которое впоследствии стало одним из знаковых явлений новой отечественной литературы. Это поэма Венедикта Ерофеева “Москва – Петушки”. Поэма была написана в конце 1969 – начале 1970 годов.
Впервые напечатана в “тамиздате” (в Израиле) в 1973 году. Цитатность, интертекстуальность, различные дискурсы в поэме “Москва – Петушки” давали основание многим из ее исследователей относить поэму к постмодернизму. Да и жанровые особенности поэмы подвигали к такой оценке.
Ерофеев обращается к характерному для сентименталистской традиции жанру путешествия и своеобразно, соблюдая все формальные параметры этого жанра, трансформирует его в своем произведении.
Действительно, мотив путешествия “из – в”, названия глав по населенным пунктам, “вехам”, плавность перехода от одной главы к другой, многочисленные отступления от основной мысли повествования, большое количество имен, цитат, ссылок – это типологические характеристики жанра путешествия (естественно вспоминаются и Радищев, и Стерн). Но в ерофеевской поэме в прозе географическое пространство путешествия отсутствует совершенно: Карачарово или Дрезна не имеет внешних и отличительных характеристик. Пространственные параметры совершенно особенные в поэме “Москва – Петушки”: пространство мира ощущается через преломление в сознании героя, через муки его души. Самый способ повествования в поэме – внутренне диалогизированный монолог – побуждает нас воспринимать жанровую природу этого произведения не только в границах жанра путешествия, но и жанра исповеди.
Способ повествования и личность центрального героя, как, впрочем, и тема пьянства, несомненно связывают текст поэмы Вен. Ерофеева с миром Достоевского.
В данном случае не на постмодернистском интертекстуальном уровне, а на глубинной соотносимости экзистенциальной проблематики в творчестве обоих писателей.
Очевидной оказывается невозможность сведения поэмы Ерофеева к постмодернизму. Венечка Ерофеев – персонаж поэмы – не просто люмпенизированный человек с духовными установками.
Его свобода от службы, профессии, постоянного места жительства, обволакивающей и накрепко привязывающей власти дома, быта, семьи (такое социально закрепленное существование было для советского человека того времени и читателя самиздатовских списков поэмы запредельным, невозможным) – не выпадение из социума, а попытка экзистенциальной свободы духа, страдающего от неправедно устроенного мира и собственного несовершенства и потому живущего на крайнем пределе сил и возможностей.
Отсюда и беспробудное пьянство как защитная реакция от пошлости и суетности бытия. Пристойное благополучие социального существования большинства граждан родного отечества, по твердому убеждению автора и героя-рассказчика (они солидарны), ничем по своей сути не отличается от внешней неприметности пассажиров вагона поезда “Москва – Петушки”, с которыми общается герой. И там – в благополучном упорядоченном социуме с жесткой идеологической доминантой и четко ограниченными рамками социального поведения, и здесь – в вагоне поезда “Москва – Петушки” – тягостная, с точки зрения героя, атмосфера отсутствия духовных координат жизни.
Вместо них некие “путеводные руководства” в “высоком” или “низком” проявлениях, которые только и могут вызывать иронию, желание их пародировать и бежать, бежать, бежать… как можно дальше.
Вся поэма – в каком-то смысле метафора “жизни после жизни”: ожидание божьего суда за недолгое земное существование.
Венечка постоянно слышит голоса ангелов с небес, он вступает с ними в диалог, и они даже обещают встретить его “там”, в “Петушках”, на станции назначения. Петушки, быть может, вовсе не станция Горьковской железной дороги, это Венечкина мечта: “Петушки – это место, где не умолкают птицы ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех – может, он и был – там никого не тяготит”.
Петушки – не просто мечта, это – рай. Вечно поющие райские птицы, вечно цветущий кустарник, непорочность как координаты рая точно обозначаются в авторском описании. Герой мечтает о возвращении своей заблудшей души в спасительный Эдем.
Но вместо этого он не только не приближается к Петушкам, он навсегда удаляется от них и оказывается снова в Москве на Красной площади, до которой никогда прежде дойти не мог: отыскать ее не мог, всегда оказывался на Курском вокзале – в начале пути: “Сколько раз я проходил по Москве, вдоль и поперек, в здравом уме и в бесчувствиях, сколько раз проходил – и ни разу не видел Кремля, я в поисках Кремля всегда натыкался на Курский вокзал. И вот теперь наконец увидел – когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете”. Ерофеевский герой в этом пространственном тупике ощущает свою богооставленность и прямо вопрошает: “Для чего же все-таки, Господь, Ты меня оставил?”. Господь молчал.
Ангелы его тоже оставили, и в ответ на мольбу Венечки “ангелы засмеялись”. Героя ждет смерть. За ним приходят “четверо”.
В “неизвестном подъезде”, в последней главе поэмы “Москва – Петушки”, загнанный герой повторяет два заклинания: “талифа куми”, то есть “встань и приготовься к кончине”, и “лама савахфани”, то есть “для чего, Господь, Ты меня оставил?”.
Неожиданностью в поэме оказывается не только лексический строй речи, но и ее стилевое многообразие. Загадочным образом возникает органичное слияние в едином потоке не просто разных, но порой полярных стилевых потоков: высокого литературного слога и сниженной разговорной речи. Единство речевого потока диктуется жанром, типом героя.
Веничка Ерофеев едет из Москвы в подмосковный районный центр под названием Петушки. Там живет зазноба героя, восхитительная и неповторимая, к которой он ездит по пятницам, купив кулек конфет “Васильки” в качестве гостинца.
Веничка Ерофеев уже начал свое странствие. Накануне он принял стакан зубровки, а потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой, за этим последовали еще две кружки жигулевского пива и из горлышка – альб-де-десерт. “Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше, что ты пил?” Герой не замедлит с ответом, правда, с некоторым трудом восстанавливая последовательность своих действий: на улице Чехова два стакана охотничьей. А потом он пошел в Центр, чтобы хоть раз на Кремль посмотреть, хотя знал, что все равно попадет на Курский вокзал.
Но он и на Курский не попал, а попал в некий неведомый подъезд, из которого вышел – с мутной тяжестью в сердце, – когда рассвело.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)