Нужно отметить, что эстетикой “натуральной” прозы блестяще воспользовалась публицистика первых лет гласности. И там она оказалась органичнее, нежели в самой “жесткой прозе”. Каледин очень скоро перестал вызывать активный читательский интерес именно потому, что публицистика изображала постсоветскую действительность и жестче, и непригляднее, и трагичнее, нежели это делала “натуральная” проза. Каледин же как художник оказался неспособным эволюционировать, предпочитая экстенсивное (тематическое) развитие интенсивному.
В тех же традициях натуралистического описания сделан и “Стройбат” С. Каледина, посвященный также прежде запретной теме неуставных отношений в русской армии. Эта повесть трижды заворачивалась военной цензурой. Но все же вышла в “Новом мире” (№ 9 за 1991 г.).
Эти две повести оказались наиболее выразительными, как в творчестве самого Каледина, так и в литературной ситуации перестроечной эпохи.
Еще одну тему, ранее закрытую для русской литературы, представил в перестроечную пору О. Ермаков. Сначала в рассказах, а затем в романе
“Знак зверя” (Знамя. 1992. № 6-7) он выступил с афганской темой.
Александр Агеев очень точно сказал о Ермакове – авторе афганских рассказов: он попал “в мощное поле притяжения господствующего канона военной прозы и попытался сказать свое как бы чужим голосом”16. Преодолеть этот чужой голос, и рассказать об Афганской войне собственным голосом; преодолеть стереотипы описания войны, выработанные внутри сложившейся традиции “военной прозы”, и попытался Олег Ермаков в романе “Знак зверя”.
Прежде запретная тема привлекла обильное читательское внимание уже к рассказам О. Ермакова, тем большего ожидали от его романа.
Афганская война была “последней войной умирающей империи”17 и самой позорной войной за всю историю Русского Союза. Она выявила не только внутреннюю немощь русской империи, но и продемонстрировала неспособность по-прежнему, с позиции силы, вести свою внешнюю политику.
Как известно, война началась в 1979 г. Поводом к вступлению советских частей в Афганистан был политический переворот в Кабуле. Пришедшие к власти (Бабрак Кармаль) имели просоветскую ориентацию. Однако другая часть афганского народа была не согласна с подобной ориентацией, что послужило причиной начала гражданской войны в Афганистане.
В этой ситуации советское правительство поддержало пришедшее к власти правительство Афганистана. Началась затяжная и бессмысленная война
Советских солдат, выполнявших “интернациональный долг”, с душманами, с духами, как их называют Русские солдаты в романе Ермакова. По замечанию А. Агеева, это была “война без причин и целей – война в чистом виде, как бы сама стихия войны”. И далее: “Не государство воюет с государством, не идея борется с идеей и даже не люди с людьми из-за какой-то осязаемой, реальной добычи.
Нет – пораженный вирусом насилия и ненависти человек воюет с пространством, временем, материей, самим собой”18.
Героям романа Ермакова, которые воюют за хребтами, вдали от родины, кажется, что Советский Союз это – рай, где “на дорогах нет мин, нет ни душманов, ни желтухи”. Союз это нечто сказочное: “Там чудеса, там леший бродит, русалки на ветвях сидят”, “Там чудеса… Цепные коты там. Сидят на золотых цепях и ходят вокруг да около, сказки говорят” – цитируют Русские офицеры19.
И при этом они отчетливо осознают, что Союз предал их. В официальной русской прессе нет ни слова об афганской войне, о реальном положении дел в Афганистане, там насквозь все фальшиво и лживо. На новогодней вечеринке сапер говорит: “Какая война? Где война? твоя любимая “Красная звезда” белым по черному пишет: учения.
А это значит, все условное: противник, потери, Мины, душманы, цинкачи… Трупы ребят, за которых тебе не хотят давать ордена Мы есть, но нас нет. Все условное, весь этот полк… гора… батареи…”20.
Ермаков обнажает страшную и жестокую реальность войны в Афганистане. Кровь, грязь, желтуха, водка, анаша, грабеж кишлаков и афганских лавок, насилие, убийство пленных, головы, отрезанные “духами” у советских солдат, – вот реалии этой войны.
Но Ермаков не довольствуется только этим. “В романе “афганский синдром” сочетается со стремлением если не решить, то по крайней мере поставить крупные мировоззренческие, онтологические проблемы”21. Об этом свидетельствует уже эпиграф из Апокалипсиса к роману: “И дым мучения их будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие очертания имени его”.
В рецензии на роман И. Роднянская пишет: ” “Знак зверя” – книга опыта, книга, не уклоняющаяся от своей первичной и элементарной миссии: честно поведать о пережитом, – и в том-то очевидная удача, что пронизывающие ее библейские и мифологические токи не деформируют этот опыт, не рушат несомненность свидетельства, а преображают его”.
Как отмечает Г. Л. Нефагина, ” “Знак зверя” “обращен к проблеме зла, к его антропологии, к вопросам соучастия всех в творимом”23. Ермаков изображает войну как огромное – вселенских масштабов – зло. Оно разнолико по своей видимости, но по сути своей восходит к одному источнику: к миру небытия, к Аду.
И самое страшное, что оно вершит: разрушает души людей.
События романа происходят в двух измерениях сразу: в системе координат трехмерного мира, где ведется война, и в мире пустой вечности, попустившей, молчаливо согласившейся на существование войн в частности и зла в целом на земле.
В центре романа – солдат Глеб. В своем доармейском прошлом Глеб претендовал на интеллектуальную уникальность. Он читал китайскую лирику, увлекался восточной философией, отправлялся в дальние путешествия, увлекался музыкой “Битлз”.
Глеб попадает в Кабул вместе со своим другом Борисом. Их объединяет любовь к независимости и песни Джона Леннона. Борис произносит: “Задраиваем люки, и, если нас запеленгуют, я буду торпедой. О, кей!
Погружаемся!
Запеленговал их, уже после выздоровления, когда вся команда приехала из учебного лагеря в дивизионный городок довольно крупный и решительный дед. Уйдя с плаца, они сидели на траве в тени дерева, и крупному решительному деду это не понравилось, и он пошел на таран – но, напоровшись на глаза рыжей торпеды, задумался, заработал вхолостую мотором и дал задний ход.
Он увидел глаза европейца, с мрачной улыбкой сказал Борис, осторожно касаясь гнилого уха. Знаешь, как назывался мой взгляд? Взор викинга”24.
По сюжету романа, перевалив за хребты, Борис и Глеб расстаются. Борис служит в городе расположенном на Мраморной горе, Глеб оказывается внизу, у подножия Мраморной горы в артиллерийской батарее.
Мраморная гора действительно из мрамора, и мрамор – единственный строительный материал, из которого стоят и кладовую, и свинарник, и тюрьму, и уборную.
И здесь, под Мраморной горой, Глеб, оставшись один, без поддержки “рыжей торпеды” Бориса, попадает в обстановку, где все прежние ценности моментально теряют свою значимость. Отстоять свою уникальность здесь практически невозможно. В армии царят неуставные отношения, которые подминают всяческое поползновение кого-либо на отстаивание собственной индивидуальности.
Новобранцы обречены на издевательства со стороны старослужащих, “портяночных наполеонов”, чтобы, в свою очередь, через полтора года бить морды молодым солдатам. В мире небытия царит дурная бесконечность, где зло обречено на вечное повторение, даже если кто-нибудь этого не хочет.
Помня завет Бориса, Глеб пытается противостоять этой безликой силе. Он стремится организовать бунт “сынов” против “дедов”, но кончается это доносом и избиением Глеба дедами, накурившимися анаши. После этого Глеб внутренне сломался и подчинился законам зла, которые диктовались этим миром смерти и небытия. Он постепенно теряет человеческие черты, превращаясь из Глеба в Черепаху, из человека в зверя.
Так же, как и других, война отметила его своим клеймом, поставила на нем знак зверя. Он быстро становится как “все”. По замечанию Г. Л. Нефагиной, “Так же грабит лавки и магазинчики в афганском городке, хотя “особость” свою еще пытается сохранить: тащит не японский магнитофон, туфли или женское кружевное белье, а мешок изюма, старинный кинжал, курительную трубку и толстую книгу на арабском языке.
Так же, как все, присутствует молчаливым свидетелем при издевательствах над “нуристанцем” и принимает от лейтенанта музыкальные часа, отобранные у пленного”25. Черепаха с легкостью подчинился коллективно-бездумному поведению всех, забыв о том, чему учил его Борис.
По сюжету романа случается так, что Глеб, находясь ночью на посту, стреляет, как ему кажется, в гигантских варанов, приползших из пустыни. Но утром выясняется, что он убил Бориса. Борис – органически свободный человек, не выдержав издевательств дедовщины, дезертировал с товарищем из своей части, и наткнулся на пост Глеба, который стреляет в него. Борис оказался в той же ситуации, что и Глеб, в античеловеческих, по сути, условиях армейской службы. Из этой ситуации существовало два выхода: либо подчиниться и стать таким же, как все; либо не подчиниться и погибнуть.
Либо принять на себя знак зверя, либо не принять. Глеб выбрал первое, Борис – второе. Сюжетная ситуация и имена героев, безусловно, отсылают читателя к традициям древнерусской литературы, среди памятников которой имеется житие русских святых мучеников Бориса и Глеба, безвинно убиенных их братом Святополком. Но если в средневековье Борис и Глеб вместе стали жертвой властолюбия Святополка Окаянного, то в ХХ веке Глеб убивает своего духовного брата Бориса, или, как точно отмечает А. Немзер, “Глеб превратился в Святополка Окаянного, обреченного на Каиновы страдания”26. Другой критик восклицает: “Но какой, согласитесь страшный символ – Глеб, убивающий Бориса!
Как нелепо, абсурдно разорваны имена, всегда стоявшие в национальном сознании рядом!”27 Но такова природа этой братоубийственной войны.
В конце романа Глеб Черепаха – дембель. Он оказывается в Кабуле, откуда всех демобилизованных на самолете должны переправить в Союз. Именно отсюда для Глеба начался путь к братоубийству. Именно здесь два года назад Борис занял для Глеба место рядом с собой в вертолете, отправлявшемся к Мраморной горе.
Спустя два года, Глеб видит здесь молодых солдат, которые только что прибыли из Союза в Кабул и должны теперь занять его место у Мраморной горы, как он когда-то сменил другого братоубийцу. И теперь, два года спустя, когда все уже свершилось, Глеб прокручивает киноленту своей жизни назад и соединяет начало и конец своего крестного пути, думая о том, что “утром появятся покупатели из полка у Мраморной горы. Значит, утром он должен сказать: нет. Утром он скажет: нет! – и попадет в другую команду. Скажет: нет! – и не полетит в город у Мраморной горы”28.
Сознание Глеба Черепахи словно раздваивается: оно вмещает в себя и начало кровавого пути и его конец, после которого остается лишь вечная тоска не искупленной вины. Роман заканчивается фразой: “И жертва свершается”29. По Ермакову, невозможно сказать это “нет”, о котором запоздало мечтает Глеб Черепаха.
Бессмысленная Каинова жертва, которой отмечено начало человеческого существования, обречена на вечное повторение. Гуманизация истории невозможна, потому что на всех лежит знак зверя.
Следующие произведения Ермакова: “Свирель Вселенной”, ее части: “Транссибирская пастораль”, “Единорог” (“Знамя”. 1997) во многом развивают особенности ермаковской прозы, впервые проявившиеся в “Знаке Зверя”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)