Насквозь земные герои писателя мыслят конкретно, чувствуют непосредственно, воспринимают мир в его жесткой реальности бесстрашно. И с удивительной легкостью поднимаются от деталей и эпизодов самой заурядной повседневности к раздумьям о коренных проблемах человеческого бытия. Душан Слободник очень верно назвал первые же прозаические произведения Василия Белова “динамически напряженными”, несмотря на сюжетную их не суетливость, даже умышленную медлительность. Динамизм – в напряженности мысли героев, не случайно ошеломляющихся “вечными вопросами”. “Я тебе, Костя, прямо скажу,- говорит Олеша, намыливая мочалку,- что особо в его не верю, в этого бога.
Какой тут, к бесу, бог, не видал я его и врать не буду. Только иной раз и задумаешься. Вот живет человек, живет, а потом шасть – и умер. Как это, спрашивается, понимать? Ведь ежели вникнуть, так вроде чего-то и нехорошо выходит: был человек – а вдруг нету.
Куда девался? Ну ладно, это самое тело иструхнет в земле: земля родила, земля и обратно взяла. С телом дело ясное.
Ну, а душа-то? Ум-то этот, ну, то есть который
я-то сам и есть, это-то куда девается? Был у меня этот самый ум, душа, что ли, ну то есть я сам.
Не тело, а вот я сам, ум-то. Был и нет. Как так?
– Никуда ты не денешься. Останешься. Ну, вот сделал ты мне баню…
Умрешь, а я приеду в отпуск, приду париться. Так же вот думать буду, как ты сейчас, и тебя буду вспоминать. Выходит, что ты во мне будешь сидеть, хоть тебя и нет давно.
– Сумнительно что-то…”
Очень часто перекидными мостиками от обычных поступков героев к таким углубленным размышлениям о себе, истории, мире, жизни и смерти служат описания природы. Сошлюсь на подглавку “Привычное дело” в одноименной повести. Потеряв Катерину, Иван Африканович чувствует себя таким одиноким, каким никогда не был.
Бросив все, уходит в лес. Следуют сцены, содержащие, по определению словацкого критика Яна Патарака, “идейную и философскую квинтэссенцию и логическое завершение произведения”.
“Ветрено, так ветрено на опустелой земле… Уже поредели, стали прозрачнее расцвеченные умирающей листвой леса, гулкие прогалины стали шире, затихло птичье многоголосье. Надо идти. Идти надо, а куда бы, для чего теперь идти? Кажись, и некуда больше идти, все пройдено, все прожито.
И некуда ему без нее идти, да и непошто. Никого больше не будет, ничего не будет, потому что нет Катерины… Все осталось, ее одной нет, и ничего нет без нее…”
И так же, как осенний ветер пронизывает тело Ивана, его мозг пронизывают холодноватые мысли всевозрастающего масштаба, наполняя житейское присловье “привычное дело” общечеловеческим смыслом, в котором столько же утверждения, сколько и отрицания. Медленно, но неудержимо мысль движется вместе с заблудившимся в знакомом лесу Иваном Африкановичем в ту сторону, пока не повисает над пропастью. Потерявшись в лесу, Иван Африканович говорит самому себе: “Нет, не выбраться. Каюк.
Силы ногам хватит до полдня, может, до ночи, а потом каюк. Ослабну, задрожат коленки. Ткнешься, заблудишься…
Дней пять-шесть проживешь на ягодах, потом не смочь будет и ползать. Крышка. А что там-то, на той-то стороне? Может, и нет ничего, одна чернота, одна пустота?”
Умение писателя, пластически изображая обыкновенную жизнь обыкновенных людей, заглянуть в ее бездонные глубины, прозреть в частном всеобщее, в сугубо национальном общечеловеческое, нигде не нарушая принцип конкретно-исторического изображения жизни, позволило произведениям Василия Белова быстро переступить границы нашей страны. Его творчество взволновало и зарубежных читателей. Мысли, чувства, настроения героев русского писателя оказались созвучными людям, живущим и в другом мире.
“В повести В. Белова,- писал о “Привычном деле” Ян Патарак,- много поистине замечательных находок, но одна мысль особенно важна для понимания этого произведения. Иван Африканович, живущий среди замечательной русской природы, тонко чувствует ее красоту. Он ошибается, многие его поступки нелепы и глупы, но его главная мечта о человеческом счастье.
Изображение подобного рода героев черта, характерная для русской прозы еще со времен Тургенева, В. Белов стремится показать жизнь простого человека в гармоническом единении с природой, но в новых социальных условиях”.
В последний раз мы встречаемся с Иваном Африкано-вичем на могиле Катерины. Финальная сцена повести заставляет вспомнить аналогичную сцену с Андреем Разметновым из “Поднятой целины”. Невольное повторение? Или сознательное указание на преемственную связь?
Как бы то ни было, сцена достойно увенчивает замечательное произведение, “решительно нарушившее все шаблоны, показавшее удивленному читателю богатство русского языка с новых сторон”1 и положившее, как считают литературоведы, “начало новой волне” так называемой “деревенской прозы” с ее повышенным “интересом к частной жизни современного крестьянина, к его духовному и душевнему миру, к судьбе женщины-матери, к обычаям, традициям и перспективам развития деревенского бытового уклада”.
Обнаружив все это в произведениях нашего писателя, Дж. Хоскинг закончил, однако, свою статью о нем утверждением: “Сейчас Белов достиг поворотного пункта в своем развитии. Оставаясь региональным летописцем деревни, он постоянно расширяет поле своего зрения, так что его крестьянские характеры воплощают основные человеческие дилеммы.
Так же как Абрамов, Семин, Залыгин, Тендряков и другие писатели 60-х и 70-х годов, он исследует недавнее прошлое России и выводит из своих описаний фундаментальные заключения о природе человека.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)