По городу прогуливалась осень. В аллеях и ботанических садах, стряхивая с себя наряды всех цветов светофора, эротически обнажались деревья. В магазинах и выставочных залах, повторяя и, как бы догоняя природный стриптиз, стремительно обнажались прилавки.
Короли из папье-маше, догнав и перегнав природу, вовсю разгуливали в чемматьродильных костюмах и лишь изредка, словно демонстрируя свою бурную деятельность, лениво перебрехивались. Народ, получивший зрелища вместо хлеба, злобно сжимал вилы и ждал свистка…
“Горбатого могила исправит”, – зачем-то подумал я русской народной пословицей и зашелестел по желто-грязной дороге в город. Вокруг полуразваливались дома охраняемые государством, но населенные жильцами. Государство цепко держало в своих казенных руках монополию на гордое имя – КРЕПОСТЬ. Поэтому охраняемые государством дома вовсе не были крепостями. В любое время года государство могло ворваться в любой же дом для того, чтобы вершить свои казенные дела.
Поэтому жильцы населявшие дома-не-крепости были казенными придатками домов, а если точнее – домашними
придатками казны. Благодаря жильцам, казна постепенно наполнилась доверху. Однако вместо того, чтобы разорваться от переполнивших ее светофорных листьев деревьев, бумажных одеяний кукольных королей, а также былого содержимого витрин и карманов жильцов, она, неожиданно для низлежащего большинства, превратилась в закрома родины.
Но вернемся, однако, к городу. Город населяли не только жильцы, но и прохожие. Друг от друга они отличались, в основном, лишь тем, что жильцы были везде, где не было прохожих, а прохожие были везде, где не было жильцов. Жильцы отличались от прохожих так же тем, что глядели на мир через окна, а прохожие, естественно, отличались от жильцов тем, что разглядывали окна через мир. А окна в мир закрывались.
Зато открывались двери. В мир. Через открывающиеся двери, равнодушно скользя взглядом по занавешенным окнам, уходили и уходили прохожие, оставляя жильцов в охраняемых и разваливаемых государством домах…
Продираясь через густые потоки плющивших и размазывающих желтую дорогу прохожих, я глядел в окна жильцов. Жильцы в окнах глядели на прохожих. Прохожие глядели на меня.
Глядели не с надеждой, не с любопытством, нет – глядели с досадой. Глядели как на неодушевленное, нелепое препятствие – все туда, а он оттуда. Легче всего стать диссидентом, отстаивая старые, но хорошо забытые идеи.
Но я не хотел ничего отстаивать или доказывать. Я шел той же общей дорогой, но в другую сторону. И уже поэтому прохожие считали, что я противостою общему движению, бросаю вызов обществу, пытаюсь опровергнуть их идею своей собственной…
У меня не было никаких идей или убеждений. Единственное, что меня еще убеждало, это то, что никого – ни прохожих, ни жильцов я не смогу ни в чем убедить. Можно убедить голодную собаку съесть покойника, но убеждать прохожих и жильцов в том, что пустые пьедесталы долго не пустуют?..
В том, что королевская осень гарантирует кротовью зиму?.. В том, что в процессе представленья создается впечатленье?..
Нет у меня уверенности в том, что я, не отягощенный верой, способен согласиться на такую трибуну как крест. А другой? Впрочем, и это бессмысленно: даже лес крестов с распятыми пророками, убежденными в правоте своей веры, не в силах остановить осень. Единственное, что можно предложить жильцам или прохожим, это очередное зрелище, после которого, так и не получив хлеба, они пойдут на поиски насущного своими дорогами.
Прохожим и жильцам нужен пророк способный накормить пусть пятью хлебами, но настоящими. И вообще, пусть водит по пустыням, лишь бы кормил…
А хмурые ниточки радиоактивного дождя тянулись от пляшущих королей к небесам, загроможденным оловянными тучами. Дождь свершал тихое таинство: все живое и неживое попадающее под него мутировало. Бумажные короли превращались в фанерных драконов, слоны – в мух, пауки – в зубчатые колесики, крейсер – в подводную лодку, ракетоноситель – в бронетранспортер…
И даже маленький трудяга-крот вдруг оборачивался буйным стадом мутантов, которое, подобно волне цунами, вбирало в себя все больше и больше текучих масс и поднималось все выше и выше.
Казалось, кто-то невидимый откупоривает невидимый же кувшин, чтобы выбравшемуся оттуда джину на вопрос: “Что, новый хозяин, нужно?”, тихо прошептать – фас… фас! фас! Ату их! А засидевшемуся в кувшине джину и объяснять не надо, кого – их.
Ему бы косточки поразмять да плечом раззудеться…
Ну да ладно, оставим на некоторое время современность и опустимся в древность. Иными словами, ляпнем, наконец, столько-то слов в адрес истории города. Итак, город, что за семью печатями, но не на семи холмах, взял да и обзавелся небольшим, но влиятельным трестом колдунов.
Экстра – или прима-сенсов. Это, я слышал, постоянно делается в целях профилактики. Как только скучно в городе становится, тут тебе и шуты, и клоуны, и фокусники, и кудесники разные появляются. Чем бы народ ни тешился, лишь бы не скучал. Короче говоря, как только утвердили устав кооператива да шмякнули печатью там, где надо, принялись тресто-сенсы жильцов и прохожих веселить.
Сначала сотворили НЛО (несколько сотен) и пустили их ерошить небосклон. Все, естественно, зеркала душ к небу оборотили, а весельчаки из прима-экстров принялись ерошить чемоданы. Веселья – хоть отбавляй!
А вот когда жильцы и прохожие хохотать устали, устроили колдуны новую потеху, что пуще прежней. Закатали они рукава, да и сварганили дракона. Не фанерного, а неизвестно какого, да к тому же рыжего, в голубой горошек. Тут-то смех как штыком смахнуло.
Начали развлекаемые каждый по-своему развлекаться. А окончился этот аттракцион так: прохожие из города ушли и концы – в землю. Жильцы же, как жили в казенных домах, так там и остались.
А вот теперь представьте себе безысходность и ужас жильцов, за окнами которых сначала что-то вроде грома шарахнуло, а потом вспыхнул, и по всему небу рассыпался голубой салют. И, чуть позже салюта, по всему горизонту развалился желто-рыжий закат. Представьте себе еще недоразваленные, но уже горящие дома, до которых ни одному государству нет никакого дела: кому нужны многоэтажные черные призраки переливающиеся голубыми искорками?
Пни – и возгорится. Кроме того, представьте себе бездомных мутантов с вилами да дубьем разным, что врываются в немногие разваливающиеся, но еще не горящие дома жильцов и, назвавшись государством, навязывают жильцам домов свою бездомную охрану.
Представили? Страшно?..
А видели ли вы осенний шторм? Море, как бы предчувствуя очередную зимнюю смерть, рвет себя на части, хрипит с пеной на волнах, молотя свое тело о прибрежные скалы. В каком-то диком восторге обреченности, в каком-то предсмертном озорстве, оно выблевывает из себя мертвые и уже разлагающиеся внутренности: водоросли, ошметки медуз, трупы рыб, пустые панцири крабов, звезды и прочие мокроты.
Море выхаркивает из себя, себя же, чтобы, очистившись в муках, умереть.
Плотными цепями, как в психической атаке, могучие волны в полтора-два человеческих роста, переливая свои текучие мускулы и окутываясь туманом свинцовых брызг, четко, без суеты, идут на прибрежные скалы. Одна за другой… Одна за другой…
И лишь в конце своего грохочущего пути, каждая поднимается еще выше, выпрямляется и, облачившись в белую предсмертную рубаху, бросается на черные камни. Бросается, разбивается вдребезги и стекает обратно черно-зеленой кровью. А следом уже поднимается другая волна, покрывается туманным саваном и мощным ударом накрывает блестящие скалы…
Волны рождаются для гибели. Гибели в безнадежной схватке со скалами. Правда, и скалы рушатся под ударами волн, но эти скалы уже подточены волнами, которые были до этой, последней. А сколько их было до последней?
Не многовато ли на одну скалу?
Каждая скала индивидуальна. Каждая волна индивидуальна. Ни одна не повторяет другую.
И вот эти неповторимые индивидуальности взрывают свои многотонные, но нежные тела о жесткие и острые уступы. А море, корчась в осеннем безумии, шлет и шлет эти неповторимости на берег, где волны, свято веря в непогрешимость и мудрость своей матери-моря, расшибают могучие тела об изрезанные ветрами каменные груди скал.
И рушатся скалы… И разбиваются волны… Миллионы волн…
Единицы скал…
А море харкает все новыми и новыми волнами, которые, преисполнившись гордой отвагой и непоколебимой верой в свою родину-море, вновь и вновь идут на самоубийство, не столько сокрушая скалы, сколько выполняя роль мусорщиков, очищающих черно-зеленую бездонность от исполнившейся жизни. Ведь жизнь и зима несовместимы…
Кстати, а что вы думаете насчет врага, который не сдается? Ну что же с ним, не сдающимся, делать? Классик советует уничтожать. Верю.
И даже попробую привести пример. Итак, хорошо вооруженный неприятель штурмует не менее хорошо вооруженный город приятеля. Отдельно взятый город приятеля и неизвестно откуда взявшийся неприятель.
Глупый неприятель, конечно же, попросит своих неприятных приятелей (тоже, кстати, неприятелей) бузовать тараном в ворота города до тех пор, пока вероятному приятелю это не надоест, и он не капитулирует. Я правильно говорю? Так вот, это глупый неприятель.
А теперь посмотрим на умного неприятеля.
Умный неприятель, выбрав осеннее время предзимнего столетия, забросит наиболее неприятного из своих приятелей в город приятелей и станет ждать результатов. А когда трест экстра-колдунов, очистив моря от жизни и смерти, пустит в город приятеля красного пету… – пардон, – желтого дракона в голубой горошек, умный неприятель засучит рукава на обеих руках. А так как рука руку моет, то он, умыв руки, левой рукой будет помогать жильцам обороняться от желтого дракона в неприятный горошек, правой же поможет самому неприятелю драконно-желтого цвета.
Как вы уже поняли, левой рукой можно оказывать только левую помощь. Именно поэтому, разочаровавшись в государстве, которое левой рукой моет правую, а правой, естественно, левую, жильцы, покинув никем не охраняемые дома, превратятся в прохожих. Прохожим же нет дела ни до правой, ни до левой руки. Поэтому жильцы-оборотни абсолютно равнодушно отдадут неохраняемый город мутантам в кротовьих шкурках и манто. Кротовьи же шкурки, обожженные голубым салютом и хмуро-желтым радиоактивным дождем, греть перестанут совсем.
И так как все же осень принесла дракона, а не дракон – осень, то греться от предзимних холодов мутанты поползут к дракону.
Как уже понял все еще не Delite-зировавший мою компьютеропись читатель, город побежден. Но! Но, читатель, вспомни одну домашнюю сценку – комнатный паук поедает комнатную же муху. Итак, для начала, она попадает в липкую паутину и начинает протестующе брыкаться.
К ней тут же спешит паук. Нет, не для того, чтобы распутать. Наоборот – запутать. Запутав, паук извлекает из своего волосатого тела абсолютно лысую иглу и вводит в тело мухи.
Через иглу он, в соответствии с паучьей гастрономией, впрыскивает некоторое вещество, превращающее внутренности мухи из несъедобных органов во вполне питательный коктейль, который, по истечении кулинарного времени, можно будет преспокойно высосать, не опасаясь расстройства паучьего желудка от чересчур грубой пищи.
Как вы видите, пищеварение паука происходит вне его организма. Или, проще говоря, в самом городе приятеля. Или, еще проще – уличные бои без выстрелов проводит пятая колонна.
Итак, неприятный дракон введен, жильцы мутировали, прохожие эмигрировали. Остается добиться того, чтобы несъедобные органы превратились в однородную кашицу. Для этого умный неприятель и скрещивает слонов и мух, пауков и зубчатые колесики, крейсеры и подводные лодки, волны и водоросли… И, конечно же, мутантов с желтым неприятелем.
Итак, слон, превратившийся в муху, начинает медленно, волна за волной, выбрасывать из себя жизнь на безжизненно-черные лысые горы и скалы, которыми, при внимательном рассмотрении, усеяно все паучье жало.
Жалко? Страшно? Холодно?..
Уже смешно?..
Да, осень уютна лишь тогда, когда смотришь на ее грязевые дожди из окна хоть разваливающегося, но охраняемого – не все ли равно кем? – дома. Как приятно быть жильцом своего дома, у которого во всех окнах целы стекла, а двери надежно заперты! И пусть протекает крыша, со стен желтым дождем осыпаются старые обои, а рассохшиеся половицы требовательно визжат.
Пусть! Зато есть дом. А обои можно переклеить, крышу – залатать, половицы пробить стальными гвоздями.
И даже окна можно занавесить добрым старым зеленым сукном, чтобы не видеть перелетных стай сидящих на чемоданах прохожих, уже успевших спрятать концы в землю и теперь, со страхом взирающих на трухлявые пьедесталы, где дедушку с перстом незаметно заменила девушка с дуплом…
Все это лишь суетный круговорот: закончится ночь, наступит день, закончится осень, наступит зима… А настоящий жилец – жилец-не-оборотень, никогда не станет прохожим. Даже если его силой вышвырнут из дома, он будет всегда искать свой дом.
Он вечно будет кружить вокруг развалин своего дома и охранять их, уже не надеясь ни на какое государство, а потому уподобляясь ему. Жилец будет кружить до тех пор, пока умирающая, сходящая с ума и истекающая стройными шеренгами родина, не разобьет его о прибрежные камни…
Все эти мысли и воспоминания – откуда они только взялись?! – навеял на меня темный осенний лес, где я, потомственный прохожий, перед выходом на берег, вбивал в хрупкую промерзшую землю свои концы.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)