В кругах, близких к акмеизму, чаще всего произносятся имена Шекспира, Рабле, Виллона и Теофиля Готье. Каждое из этих имен – краеугольный камень для здания акмеизма, высокое напряжение той или иной стихии. Шекспир показал нам внутренний мир человека; Рабле – тело и его радости, мудрую физиологичность; Виллон поведал нам о жизни нимало не сомневающейся в самом себе, хотя знающий все, – и Бога, и порок, и смерть, и бессмертие; Теофиль Готье для этой жизни нашел в искусстве достойные одежды безупречных форм.
Соединить в себе эти четыре момента – вот та мечта, которая объединяла между собой людей, так смело назвавших себя акмеистами.
Это течение, зародившиеся в эпоху реакции, выразило присущее определенной части русской интеллигенции состояние “социальной усталости”, стремление укрыться от бурь “стекающего времени” в эстетизированную старину, “вещный мир стилизованной” современности, замкнутый круг интимных переживаний.
В произведениях акмеистов – поэтов и писателей – крайне характерно разрабатывается тема прошлого, точнее – отношение
прошлого, настоящего и будущего России. Их интересуют не переломные эпохи истории и духовных катаклизмов, в которых символисты искали аналогий и предвестий современности (осмысляемые, конечно, в определенном ракурсе), а эпохи бесконфликтные, которые стилизовались под идиллию гармонического человеческого общества. Прошлое стилизовалось так же, как и современность.
Ретроспективизм и стилизаторские тенденции свойственны в те годы художникам “Мира Искусства” (К. Сомов, А. Бенуа, Л. Бакет, С. Судейкин и другие). Философско-эстетические взгляды художников этой группы близки писателям – акмеистам.
Порывая с традиционной проблематикой русской исторической живописи, художники этой группы противопоставляли современности ее социальным трагедиям условный мир прошлого, сотканный из мотивов ушедшей дорянско – усадебной и придворной культуры. В эпоху революции А. Бенуа писал: “…я совершенно переселился в прошлое… За деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов”.
Это была программная установка на беспроблемность исторического мышления.
Обращаясь к темам прошлого, они изображали празднества, придворные прогулки, рисовали интимно-бытовые сценки. Интерес для художников представляла “эстетика” истории, а не закономерности ее развития. Исторические полотна становились стилизованными декорациями (К. сомов, “Осмеянный поцелуй”, 1908-1909; А. Бенуа, “Купальня маркизы”, 1906; “Венецианский сад”, 1910).
Характерно, что Сомов и Бенуа называли эти картины не историческими, а “ретроспективными”. Особенность, свойственная живописи этого течения, – сознательная условная театрализация жизни. Зрителя (как и читателя, например, стихов М. Кузьмина) не покидало ощущение, что перед ним не прошлое, а его инсценировка, разыгрываемая актерами.
Многие сюжеты Бенуа перекликались с пасторалями и “галантными празднествами” французской живописи XVIII столетия. Любовные сцены на полотнах художников часто трактовались с оттенком изысканной эротики. Такое превращение прошлого и настоящего в некую условную декорацию было свойственно и литераторам-акмеистам. Любовная тема связана уже не с прозрениями в другие миры, как у символистов; она развивается в любовную игру, жеманную и легкую.
Поэтому в акмеистической поэзии так часто встречаются жанры пасторали, идиллии, мадригала.
Признание “вещного” мира оборачивается любованием предметами (Г. Иванов, сборник “Вереск”), поэтизацией быта патриархального прошлого (Б. Садовской, сборник “Полдень”). В одной из “поэз” из сборника “Отплытие на остров Цитеру” (1912) Г. Иванов писал:
– Кофейник, сахарница, блюдца,
– Пять чашек с узкою каймой
– На голубом подносе жмутся,
– И внятен их рассказ немой:
– Сначала – тоненькою кистью
– Искусный мастер руки,
– Чтоб фон казался золотистей,
– Чертил кармином завитки.
– И щеки пухлые румянил,
– Ресницы наводил слегка
– Амуру, что стрелою ранил
– Испуганного пастушка.
– И вот уже омыты чашки
– Горячей черною струей.
– За кофием играет в шашки
– Сановник важный и седой
– Иль дама, улыбаясь тонко,
– Жеманно потчует друзей.
– Меж тем, как умная болонка
– На задних лапках служит ей…
Эти тенденции свойственны и прозе акмеистов (М. Кузмин, Б. Садовской), которая в историко-литературном смысле имеет меньшее значение, чем их поэзия. Декоративно-пасторальная атмосфера, гедонистические настроения в поэзии акмеистов и в живописи “мирискусников” 1910-х годов сочетались с ощущением грядущей катастрофы, заката истории, с депрессивными настроениями. Цикл картин А. Бенуа, характерно названный “Последние прогулки короля”, определяет тема заката жизни Людовика XIV – “короля-солнца”.
Слегка гротескные фигуры как бы напоминают о тщете всех человеческих стремлений и вечности только прекрасного. Такие настроения свойственны и литературному акмеизму.
Жажда покоя как убежища от жизненной усталости – пафос многих стихов Б. Садовского. В одном из стихотворений из сборника “Позднее утро” (1909) он писал: Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты отвага, Вы все отравлены бореньем и тоской.
И только ты – мое единственное благо, О всеобъемлющий, божественный покой… В предисловии к первому сборнику стихов А. Ахматовой “Вечер” (1912) М. Кузьмин писал, что в творчестве молодой поэтессы выразилась “повышенная чувствительность, к которой стремились члены обществ, обреченных на гибель”.
За мажорными мотивами “конквистадорских” стихов Н. Гумилева – чувство безнадежности и безысходности. Недаром с таким постоянством обращался поэт к теме смерти, в которой видел единственную правду, в то время как “жизнь бормочет ложь” (сборник “Колчан”). За программным акмеистическим жизнеутверждением всегда стояло внутреннее депрессивное настроение.
Акмеисты уходили от истории и современности еще дальше, чем символисты, утверждая только эстетически-гедонистическую функцию искусства, программно отклоняясь от социальных обобщений. Призыв возвратиться из иных миров к реальности был вызван признанием некоторыми акмеистами культа первоначал жизни (зоологического, “стихийного”) в природе и в человеке. М. Зенкевич писал, что первый человек на земле – Адам, “лесной зверь”, он и был первым акмеистом, который дал вещам их имена, не познав их сути.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)