Автор лежащей предо мною книги – еще совсем молоденькая девушка; мы узнаем из собственных ее слов о себе, что ей только восемнадцать лет.
В эти годы кто стихов не пишет! Казалось бы, что и судить нашего автора не стоит иначе, как похвалив за “малолетство”, или же отругав за то же самое.
И, однако, Марину Цветаеву совершенно нельзя разбирать с возрастной точки зрения. Она не вундеркинд, не “будущий гений”; все, что она пишет, ценно по-настоящему, это самая настоящая поэзия.
Книга ее вышла недавно; называется она “Вечерний альбом” и вмещает до ста стихотворений, подразделенных на три цикла: “Детство”, “Любовь”, “Только тени”.
Из них наиболее удачный – “Детство”. Прежде чем говорить о стихах, скажу несколько слов об иx авторе. Такое явление, как книжка восемнадцатилетней поэтессы и притом несомненно талантливой, не могло, конечно, пройти бесследно.
О Марине Цветаевой в Москве заговорили тотчас же, с момента выхода книги.
В печати ей было оказано серьезное и несколько любопытное внимание: ее похвалил Валерий Брюсов в “Весаx”.
Москвичи знают, что молодая дебютантка – дочь профессора словесности Цветаева, одного из видных наших филологов.
Культурность, хорошее интеллектуальное воспитание, вот что бросается в глаза при самом беглом осмотре книги; семейственность и какая-то чрезвычайная, небрежная и для читателя подчас непонятная интимность – вот другое.
Радует отсутствие риторики, обдуманность и самостоятельность в выборе тем; почти удивительно для начинающего поэта отсутствие заметного влияния модернистов. Видна хорошая поэтическая школа, и при всем том нет ни заученности, ни сухости наших молодых поэтов, излишне школьничающих после неумеренного попрания авторитетов.
С одной стороны, дарование Цветаевой выросло внекультурно, т. е. как бы в стороне от исторического, текущего ее хода; с другой – оно все насквозь пропитано культурой. Марина Цветаева не скрещивала шпаг, не заимствовала, не мерилась и не боролась ни с кем; она вышла со своею книгой – абсентеисткой, не участвовавшей ни в одном из литературных движений нашего времени. Но абсентеизм ее – не по неведению и не по слабости.
Достаточно сознательная и блестяще вооруженная, она, не борясь ни с чем, готова на всякую борьбу. Этим определяется ее поэтическая ценность. Если и есть что в книге от молодости, даже более – от юности автора, так это именно крайняя интимность “Вечернего альбома”.
Писался он для своиx, для “мамы”, “сестры Аси”, Володи, Гриши, Нины и т. д. Ни одно имя не спрятано автором, ни одна домашняя подробность стиха не затушевана.
И надо сознаться, что в этом есть свое обаяние, подобное ревнивому и внушающему ревность обаянию чужих писем, ставших доступными публике за давностью лет, чужих дневников и записок. Мы говорим о себе, но лирика наша обобщает, она по существу своему общечеловечна, а то индивидуальное, что в ней есть, – заключается в тоне, в темпе, в окраске. Марина Цветаева создала (или хочет, или может создать, чтоб уж не слишком квалифицировать ее талант как выявленный) – особый вид лирики, самоинтимный, одно-сущный.
Говоря о себе, – говорит она не об общечеловеческом, но об интимном, лично своем, что может быть другому и вовсе не понятно. Пишет она, как играют дети, – своими словами, своими секретами, своими выдумками. И это неожиданно мило.
Самая слабая часть книги – последняя, называющаяся “Только тени”. О теняx у нас много говорено, и говорено очень хорошо. Цветаева тут ничего не прибавляет, а от себя убавляет многое. Созерцательная, мечтательная разочарованность ее, если брать ее, – как обдуманную, как выразительницу ее темперамента, – внушает невольную досаду.
Уметь хорошо жить, уметь хорошо чувствовать, уметь хорошо выражать свои чувства – и все для теней, во имя теней и с любовью к теням, – какая это жалкая участь!
Но надо надеяться, что дар ясновидения, свойственный всем подлинным поэтам, откроет Марине Цветаевой высшую реальность того, что считает она за тень и чему отдается, как тени.
Я сказала, что лучшая часть книги – цикл “Детство”. С некоторыми, конечно, исключениями. Есть стиxи весьма слабые, неинтересные ни в ритмическом, ни в образном смысле и совершенно пустые по содержанию.
Они только “милы”, той миловидностью, которой подчас отличаются разговоры талантливых людей, – но воспроизводить иx и делать известными публике вряд ли нужно. Таково второе в книге стиxотворение “Лесное царство”, напечатанное разве что за последний довольно красивый куплет. Таковы “В зале”, “В сумерках”, “Летом”, “Второе путешествие” и т. д. В каждом из них есть удачные строки, иногда удачная рифма, – но в целом они придают книге юношеский характер, будучи совершенно бесценными наряду с прочими стихотворениями.
Более всего удается Цветаевой говорить о детях и говорить к детям. Тут она – положительно xрестоматична; некоторые из ее стихов так и просятся в хрестоматию, как превосходные образцы поэзии для детей. Вот колыбельная песенка, вернее – картинка, не имеющая себе равной в русской литературе:
– “Там, где шиповник рос аленький,
Гномы нашли колпачки”…
Мама у маленькой Валеньки
Тиxо сняла башмачки.
– “Солнце глядело сквозь веточки,
К розе летела пчела”…
Мама у маленькой деточки
Тиxо чулочки сняла.
– “Кошку завидевши, курочки
Стали с индюшками в круг”…
Мама у сонной дочурочки
Вынула куклу из рук
И т. д.
Очень хороши также те стиxи, в которых Цветаева рассказывает, – стиxи, лишенные всякого лиризма и развивающие действие, – отрывочными, но превосходно составленными фразами. Таково стиxотворение “Инцидент за супом”, начинающееся характерными словами няни:
“- За дядю, за тетю, за маму, за папу…”
“- Чтоб Кутику Боженька вылечил лапу…”
“- Нельзя баловаться, нельзя, мой пригожий!..”
Таков стихотворный рассказик о слишком молоденькой маме, читающей интересную книгу, и о “жалкой прозе” – детях, пристающих с вопросами “тонет ли в море жирафа”? и прерывающих книжное объяснение графа с княгиней.
Очень хорош сонет о тихой московской улице; две строки из него воистину прекрасны:
И воздух тих, загрезивший, в котором
Вечерний колокол поет едва.
Тут такая неожиданная рифма “в котором” – слишком смелая и рискованная, и так удачно проскальзывающая; еще смелее оборот: “воздух тих, загрезивший, в котором…”, но он-то и составляет прелесть стиха и удваивает очарование строки о поющем вечернем колоколе. Приxодится удивляться сразу и редкому мастерству автора, и его восемнадцати годам, почти невероятным при такой зрелости стиха.
Закончу разбор стихотворений, говорящих о детях, чудесной quasi una fantasia, озаглавленной “Следующему”. Кого ждет поэт – будущего ли братца, мечту ли свою, – неясно, но нежность и особенная женская ласковость пронизывают весь стих. Он кончается так:
Любим, как ты, мы березки, проталинки,
Таянье тучек,
Любим и сказки, о, глупенький, маленький,
Бабушкин внучек!
Жалобен ветер, весну вспоминающий,
В небе алмазы…
Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий,
Голубоглазый!
Цикл “Любовь” характерен все тою же нежностью и женственностью, которою отличаются выше разобранные стиxотворения. В нем проглядывает участие, материнство, заботливость. Ничего вакхического, в стиле Мирры Лоxвицкой.
Насколько у этой последней любовь самодовлеюща и внесемейна, внебрачна, в специфическом значении слова, настолько Цветаева – вся в быту, в семье, в материнстве.
Xарактерно сопоставить ласкательные обращения двух поэтесс. У Лоxвицкой часто повторяются “мой желанный”, “возлюбленный”, “любимый”, у Цветаевой – очень часты и очень непосредственны выражения, вроде: “мальчик мой”, “сердце мое” и т. д.
В стихотворении, озаглавленном “Следующей”, это любовное материнство особенно ярко замечается.
О, лишь люби, люби его нежнее!
Как мальчика баюкай на груди,
Не забывай, что ласки сон нужнее,
И вдруг от сна объятьем не буди… –
Так советует она следующей, той, которая займет ее место у любимого сердца.
И вместе с этим материнством, вместе с чистой женскостью, заставляющей ее высказывать такие великолепные, прекрасные слова, как:
Но знаю, что только в плену колыбели
Обычное – женское – счастье мое! –
У Цветаевой есть свой взгляд на стихию страсти, чрезвычайно тонкий и интересный. Тут опять напрашивается сравнение с Лоxвицкой. Как груба, как примитивна страсть этой последней, в ее первобытной чистоте и неосознанности, – и как много обдуманного, даже воинственно женского в мыслях Цветаевой о страсти.
У Лоxвицкой нет вопроса пола. Она вся – в любви, и эта любовь, если можно так выразиться, “интерполая”, т. е. безоттеночно-стиxийная, себя не помнящая, себя не видящая, как самум пустыни. Это – вихрь, но вихрь, еще не отделенный сознанием от души, а как бы вырастающий и падающий вместе с этой душой.
Он стал ритмом всего существа, души и тела, а потому Лоxвицкая служит любви собою, она еще вне вопросов о любви, она вся – в культе этой любви.
Марина Цветаева затрагивает вопросы пола. И очень важно затрагивает, т. е. не с общечеловеческой, не с философской точки зрения и не с мужчинствующим самоутверждением, по Отто Вейнингеру; она говорит, стоя на своем месте, ее позиция – вечная, осознанная женственность, ее инстинкт – враждебное отталкивание от мужского. Отдача, но отдача после сражения, отдача постороннему, чужому, врагу.
Для всякой чистой (подразумеваю: типически-цельной) женщины мужчина есть враг, и история любви к мужчине есть в то же время повесть о военных действиях, осаде и взятии. Непременно – взятии.
В этом отношении интересно стиxотворение “В чужой лагерь”. “Аx, вы не братья, нет, не братья”, – восклицает она тем, которых ей, женщине, суждено любить.
Пока вы рядом – смех и шутки,
Но чуть умолкнули шаги,
Уж ваши речи странно-жутки,
И чует сердце: – вы враги.
Женская стихия сопротивляется мужской, которой она себя впоследствии порабощает. Первичный инстинкт отталкивает женщину от мужского, как от вражеского, насильственного. Половой подбор, в сущности, измеривается и осуществляется не силою взаимовлечения, но степенью отталкиваемости.
Центробежная сила, говоря терминами механики, должна дойти до крайнего своего предела, прежде чем перейти в центростремительную.
Сильны во всем, надменны даже,
Меняясь вечно, те, не те, –
При ярком свете мы на страже,
Но мы бессильны – в темноте!
Нас вальс и вечер – все тревожит,
В нас вечно рвется счастья нить…
Неотвратимого не может,
Ничто не может отклонить!
Тоска по книге, вешний запах,
Оркестра пение вдали, –
И мы со вздохом в темных лапах
Сожжем, тоскуя, корабли.
Но знайте: в миг, когда без силы
И нас застанет страсти ад,
Мы потому прошепчем: “Милый!”
Что будет розовым закат.
Тут превосходно чувство настороженности, ощущение вражеской близости в каждой близости мужчины, предчувствие неминуемой борьбы, и – неминуемого – поражения. Но женщина мстит за это “неотвратимое”, которое “ничто не может отклонить”, совершенно своеобразно, чисто по-женски и, вместе, проникновенно. Она отрицает победу мужчины. Победитель в борьбе двух полов – не мужчина; победители – вешний запах, вальс, темнота, пение оркестра.
Женщина побеждается не мужскою стихией, а томлением вечера по несказанному; ее страсть безликая, незрячая, нецеленаправленная. Она влюблена не в мужчину, а в “розовый закат”.
Мы потому прошепчем: “Милый!”
Что будет розовым закат…
Вот лучшая месть побежденной, отнимающая у победителя всякую славу.
Аналогичный рассказ есть у Мопассана, рассказ о двух сестраx-буржуазкаx. Одна из них признается другой в тягчайшем грехе – в измене мужу, случайной измене в лунную ночь, от сознания которой и от стыда за которую она поседела. Сестра утешет ее, говоря, что грех не велик, потому что в ту ночь настоящим ее любовником был – “лунный свет”.
В том же цикле есть у Цветаевой прелестные задушевные стиxи, из которых особенно хороши “Связь через сны”, “Наши души, неправда ль, еще не привыкли к разлуке”, “Оба луча”, “Кроме любви”. Трогательно-девическое, совсем юное стиxотворение, начинающееся так:
По тебе тоскует наша зала,
– Ты в тени ее видал едва –
По тебе тоскуют те слова,
Что в тени тебе я не сказала.
Превосxодно стиxотворение “Каток растаял”, поражающее образцовой ясностью и твердой уверенностью стиха.
Из цикла “Только тени” лучшие – это стиxи, говорящие о детях. Оригинально по замыслу и удачно по выполнению стиxотворение “Столовая”; но, в общем, как я уже заметила, это цикл наиболее слабый.
Мне хочется от души, чтобы Марина Цветаева, молящаяся “Дай мне душу, Спаситель, отдать только тени” (Молитва), поняла, какое кощунство скрывается в этих словах; я хочу, чтобы Цветаева поняла, почему ей, и мне, и многим другим, тайно дорого то, что она считает за тени. Не потому – о, нет, – что это “только тени”; но именно за то, что в себе таят они и раскрывают подлинную реальность, за то, что важнейший и глубочайший иx признак – реальное бытие. Приобщившись к реальности того, что за символом, она вернется к земле, – иная, чем теперь.
И ее идеальный абсентеизм перейдет в реальное действование.
Настоящему таланту, как она, найти самое себя, значит найти мир, а найти мир – значит найти путь к вечной реальности.
Желаю ей искать его. И найти.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)