“Простой советский человек” рассматривался как героическая фигура. “Теория человека-винтика” – распространившийся уже “шестидесятнический” миф. Сталин, сравнивая простого человека с винтиком машины (а писателей называя “инженерами человеческих душ”), по тогдашним понятиям не принижал, а возвышал его: без винтика машина не будет работать (впрочем, у вождя слово и дело слишком часто расходились). А. Сурков, автор самого лиричного стихотворения военных лет “Бьется в тесной печурке огонь…”, в 1943 г. с гордостью, а не самоуничижением говорил о себе как о “винтике”: “Я на всю жизнь чувствую себя в неоплатном долгу у Красной Армии, которая приняла меня с первых дней войны в свои ряды…
Когда ты попадаешь, как винтик, в большой механизм войны, хочешь ты или не хочешь, ты совершаешь те движения, которые война загадывает”.
Вместо “теории винтика”, т. е. ничего не значащего человека, существовал культ советского человека; культ вождей, Ленина и Сталина, был его вершинным пунктом, существовали и меньшие культы “соратников” (их именами
назывались областные центры, а имя кандидата в члены Политбюро ЦК Фрунзе носила даже столица союзной республики – Киргизии), культы тех или иных деятелей по отраслям: Стаханова среди рабочих. Чкалова среди летчиков, Ворошилова среди военных. Горького среди писателей. Но это был культ именно и только советского человека, выражающего мощь и бессмертие народной массы и ради общего дела совершающего свои подвиги. Самой популярной книгой был малохудожественный роман несчастного, но ощущавшего себя счастливым Н. Островского “Как закалялась сталь”, для героя которого возвращение “с новым оружием” “в строй и к жизни” осуществляется на равных.
В “Повести о настоящем человеке” (1946) Б. Полевого комиссар уговорил безногого Алексея Мересьева вернуться в военную авиацию с помощью повторения единственного аргумента: “Но ты же советский человек!” – и он действительно снова полетел, ведь советский человек все может. Если же возникало хотя бы подозрение, что тот или иной человек – не советский, он обычно превращался не в винтик, а в нечто уже совсем не существующее, в лагерную пыль. “Враг” должен был быть не только уничтожен, но и всячески развенчан и принижен.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор” – эти слова из бодрого “Авиамарша” П. Германа Ю. Хайта также “повышали” образ советского человека, созидателя нового, индустриально развитого общества. Это отнюдь не был только официоз. На преобразующую силу техники уповал и А. Платонов. В “Происхождении мастера” (опубликованном при жизни писателя начале романа “Чевенгур”) “наставник” внушает Захару Павловичу, в чем отличие человека от птиц, у которых отсутствуют “инструментальные изделия” и “угол опережения своей жизни”: “- А у человека есть машины! Понял?
Человек – начало для всякого механизма, а птицы – сами себе конец”.
Индустрия ценилась гораздо выше природы. И хотя, судя по очерку Горького, Ленин говорил об угрозе природе, исходящей от капиталистов, и А. Воронский в статье “Прозаики и поэты “Кузницы”” (1924) писал: “Оттого, что город съест деревню, а заводская труба будет коптить на всю Россию, лицо России, конечно, радикально изменится, но до социализма тут еще далеко, и противоречие здесь уничтожается, но уничтожается так же. как голодный уничтожает “противоречие” между собой и хлебом”, – все-таки господствовавшее отношение к проблеме выразил автор романа-трилогии для юношества “Старая крепость” (1935-1967) Владимир Беляев словами секретаря Центрального комитета Коммунистической партии Украины об отрицательном руководителе Печерице: “Какой пейзажист нашелся! К счастью нашему, народ Украины не спросит его, где надо строить заводы. Там, где надо, там и построим.
Кое-где небо подкоптим, и воздух от этого во всем мире свежее станет” (кн. 3, глава “Весеннее утро”). На чужой земле, в эмиграции, эта тема не могла привлечь особенного внимания, но в России она серьезно была поднята Л. Леоновым в “Русском лесе” (1953) и затем уже в основном литературой 70-х годов.
Несколько раньше, в 60-е, и даже начиная с шолоховской “Судьбы человека” (1956) и рассказов Ю. Казакова, качественно меняется концепция личности, в ней резко усиливается этический момент и общечеловеческое начало. В 1966 г. В. Лакшин еще защищал Матрену из рассказа А. Солженицына и Мулю из повести В. Семина “Семеро в одном доме” от нападок критического официоза, пользуясь языком нападающей стороны, говоря, что здесь вместо одного подвига мы видим пожизненное подвижничество, которое тоже делает людей героями.
Однако уже в 1965-м другой критик-шестидесятник, Л. Аннинский, заявил во время дискуссии “Кто он, герой современного рассказа?”: “И вот пошли по страницам странники и чудаки, и малые дети – все, кто может; взглянуть на этот мир удивленно”, – но даже эта “выделенность героя из бытового, обыденного ряда” служила стремлению “осознать ценность человеческой жизни как таковой, безотносительно к ее функциональной роли”. В тогдашней литературе, особенно в военной и “деревенской” прозе, ценность жизни как таковой была представлена в полную силу, независимо от количества убитых новыми героями врагов и рекордов на производстве.
Со временем сомнению подверглась и универсальность принципа служения народу. В романе С. Залыгина “После бури” (1980) переданы размышления достаточно близкого автору героя, оказавшегося в водовороте событий 20-х годов: “…в России интеллигенция во многих поколениях ходила в народ – воспитывать его, открывать ему глаза, в конечном счете – поднимать на борьбу за справедливость. Ну вот. а темный мужик просветителей, народников этих, поколачивал, передавал из рук в руки приставам и урядникам, но интеллигенты все ходили, все ходили, все уговаривали и просвещали, безропотно принося себя в жертву народу.
В конце концов сложилось так. что жертва стала привычным делом для тех, кто ее принимал, жертва ведь прежде всего воспитывает палачей и всех тех, кто ее принимает. Урядника убили – событие, газеты пишут, сыскное отделение по этому поводу трудится, а убили какого-то там интеллигента, ну и что? Кто будет по этому поводу тревожиться? Да он сам этого хотел, интеллигент, сам на это шел. кто же, кроме него самого, виноват-то?” (кн.
1, IV). Советская литература, унаследовавшая такое отношение к интеллигенции, сохраняла его почти до 70-х годов (хотя этим никогда не исчерпывалась), кое в чем и позднее. Если М. Горький в 1906 г. в первом произведении социалистического реализма (“Мать”) показал рост интеллигентности в среде рабочих, то в итоговой “Жизни Клима Самгина” отнесся к русской интеллигенции не без предвзятости.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)