Автор “Записок” ехал вечером с охоты на дрожках. Разразилась гроза. “Впереди огромная лиловая туча медленно поднималась из-за лесу; надо мною и мне навстречу неслись длинные серые облака; ракиты тревожно шевелились и лепетали. Душный жар внезапно сменился влажным холодом; тени быстро густели”.
В разгар ненастья появилась высокая фигура лесника, пригласившего охотника к себе. Они ехали довольно долго, наконец, в блеске молний показалась небольшая избушка среди двора, обнесенного плетнем. “Из одного окошка тускло светил огонек”.
Изба “состояла из одной комнаты, закоптелой, низкой и пустой, без полатей и перегородок. Изорванный тулуп висел на стене. На лавке лежало одноствольное ружье, в углу валялась груда тряпок; два больших горшка стояли возле печки.
Лучина горела на столе, печально вспыхивая и погасая. На самой середине избы висела люлька, привязанная к концу длинного шеста”. Девочка лет двенадцати, открывшая им дверь, присела на скамейку и стала качать люльку.
Лесник был “высок, плечист и сложен на славу… Черная курчавая борода закрывала
до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза”.
Он сообщил, что имя его Фома, а прозвище – Бирюк. Это прозвище было известно автору “Записок”. Все окрестные мужики боялись Бирюка: “Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, – силен, дескать, и ловок, как бес…
И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни на какую приманку не идет”.
А как сам Бирюк объясняет свое рвение?
” – Должность свою справляю, отвечал он угрюмо: – даром господский хлеб есть не приходится.
Он достал из-за пояса топор, присел на пол и начал колоть лучину.
– Аль у тебя хозяйки нет? – спросил я его.
– Нет, – отвечал он и сильно махнул топором.
– Умерла, знать?
– Нет… да… умерла, – прибавил он и отвернулся.
Я замолчал; он поднял глаза и посмотрел на меня.
– С прохожим мещанином сбежала, – произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке.
– На, дай ему, – проговорил Бирюк, сунув ей в руку запачканный рожок.
– Вот и его бросила, – продолжал он вполголоса, указывая на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.
– Вы, чай, барин, – начал он: – нашего хлеба есть не станете, а у меня окромя хлеба…
– Я не голоден.
– Ну как знаете. Самовар я бы вам поставил, да чаю у меня нету…”.
Гроза утихала. “Мы вышли вместе. Дождик перестал. В отдалении еще толпились тяжелые громады туч, изредка вспыхивали длинные молнии; но над нашими головами уже виднелось кое-где темно-синее небо, звездочки мерцали сквозь жидкие, быстро летевшие облака.
Очерки деревьев, обрызганных дождем и взволнованных ветром, начинали выступать из мрака. Мы стали прислушиваться. Лесник снял шапку и потупился. “Во… вот, – проговорил он вдруг и протянул руку: – вишь, какую ночку выбрал…
– Я с тобой пойду… хочешь?
– Ладно, – отвечал он… – мы его духом поймаем, а там я вас провожу. Пойдемте”.
Сначала один только Бирюк различал в шуме листьев стук топора, потом слышнее стали мерные удары. “Глухой и продолжительный гул раздался…
– Повалил… – пробормотал Бирюк.
Между тем небо продолжало расчищаться; в лесу чуть-чуть светлело”. Лесник велел спутнику подождать и, подняв ружье кверху, исчез между кустами. Сквозь шум ветра доходили слабые звуки: “топор осторожно стучал по сучьям, колеса скрипели, лошадь фыркала…”.
” – Куда? Стой! – загремел вдруг железный голос Бирюка.
Другой голос закричал жалобно, по-заячьи…
– Вре-шь, вре-шь, – твердил, задыхаясь Бирюк: – не уйдешь”.
Он повалил вора, закрутил ему кушаком руки на спину. Мужик был мокрый, в лохмотьях.
” – Отпусти его, – шепнул я на ухо Бирюку: – я заплачу за дерево”. Но лесник ничего не ответил. Опять стал накрапывать дождь и вскоре полил ручьями”.
С трудом добрались до избы. Лесник бросил пойманную лошаденку посреди своего двора, ввел мужика в комнату, посадил в угол. Тот сидел неподвижно на лавке, худой, морщинистый, с испитым лицом.
“Фома Кузьмич, – заговорил вдруг мужик голосом глухим и разбитым: – а Фома Кузьмич.
– Чего тебе?
– Отпусти.
Бирюк не отвечал.
– Отпусти… с голодухи… отпусти.
– Знаю я вас… вор на воре.
– Отпусти, – твердил мужик: – прикашшик… разорены, во-как… отпусти!
– Разорены!.. Воровать никому не след.
– Отпусти, Фома Кузьмич… не погуби.
Бирюк отвернулся. Мужика подергивало, словно лихорадка его колотила. Он встряхивал головой и дышал неровно.
– Отпусти, – повторял он с унылым, отчаяньем… Ей богу, с голодухи… детки пищат, сам знаешь. Круто, во-как, приходится.
– Лошаденку-то, хоть ее-то… один живот и есть… отпусти!
– Говорят, нельзя. Я тоже человек подневольный: с меня взыщут. Вас баловать тоже не приходится.
– Отпусти! Нужда, Фома Кузьмич, нужда, как есть того…
– Э, да что с тобой толковать; сиди смирно…
Мужик внезапно выпрямился…
– Ну, на, ешь, на, подавись, на… душегубец окаянный, пей христианскую кровь, пей…
– Пьян ты, что ли, что ругаться вздумал? – заговорил с изумлением лесник.
– Пьян!.. не на твои ли деньги, душегубец окаянный, зверь, зверь, зверь!
– Ах ты… да я тебя!
– А мне что? Все едино – пропадать; куда я без лошади пойду? Пришиби – один конец; что с голоду, что так – все едино.
Пропадай все: жена, дети, – околевай все… А до тебя, погоди, доберемся!
Бирюк приподнялся.
– Бей, бей, – подхватил мужик свирепым голосом: – бей, на, на, бей…
– Молчать! – загремел лесник и шагнул два раза.
– Полно, полно Фома, закричал я: – оставь его…
– Не стану я молчать, – продолжал несчастный. – Все едино – околевать-то. Душегубец ты, зверь, погибели на тебя нету… Да постой, недолго тебе царствовать!
Затянут тебе глотку, постой!
Бирюк схватил его за плечо… Я бросился на помощь мужику…
– Не троньте, барин! – крикнул на меня лесник.
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было руку, но к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
– Убирайся к черту со своею лошадью! – закричал он ему вслед: – да смотри в другой раз у меня…
– Ну, Бирюк, – промолвил я наконец, – удивил ты меня: ты, я вижу, славный малый.
– Э, полноте, барин, – перебил он меня с досадой: – не извольте только сказывать. Да уж лучше я вас провожу, – прибавил он: – знать дождика-то вам не переждать…
Через полчала он простился со мной на опушке леса”.
Коротенькая сравнительно зарисовка, но в ней все – и убожество жизни этих нищих мужиков, и смелая удаль, надежная честность лесного богатыря, и его внезапно вдруг проявившаяся щедрая незлобивость. Вряд ли он испугался угроз. Просто спас человека, сам находясь в нечеловеческих условиях.
В таких условиях, при которых даже его достоинства чаще служат не на пользу страдающим, а во вред.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)