Казаков Юрий Павлович Произведение “Во сне ты горько плакал”
Был один из летних теплых дней. Мы с товарищем стояли и разговаривали возле нашего дома. Ты же прохаживался возле нас, среди цветов и травы, которые были тебе по плечи, и с лица твоего не сходила неопределенная полуулыбка, которую я тщетно пытался разгадать.
Набегавшись по кустам, подходил к нам иногда спаниель Чиф. Но ты почему-то боялся Чифа, обнимал меня за колено, закидывал назад голову, заглядывал мне в лицо синими, отражающими небо глазами и произносил радостно, нежно, будто вернувшись издалека: “Папа!” И я испытывал какое-то даже болезненное наслаждение от прикосновения твоих маленьких рук. Случайные твои объятия трогали, наверно, и моего товарища, потому что он замолкал вдруг, ершил пушистые твои волосы и долго задумчиво созерцал тебя. Друг застрелился поздней осенью, когда выпал первый снег. Как, когда вошла в него эта страшная неотступная мысль?
Давно, наверно. Ведь говорил же он мне не раз, какие приступы тоски испытывает ранней весной или поздней осенью. И были у него страшные ночи, когда мерещилось,
что кто-то лезет в дом к нему, ходит кто-то рядом. “Ради Бога, дай мне патронов”, – просил он меня. И я отсчитал ему шесть патронов: “Этого хватит, чтобы отстреляться”.
И каким работником он был – всегда бодрым, деятельным. А мне говорил: “Что ты распускаешься! Бери пример с меня.
Я до глубокой осени купаюсь в Яснушке! Что ты все лежишь или сидишь! Встань, займись гимнастикой”. Последний раз я видел его в середине октября. Мы говорили о буддизме почему-то, о том, что пора браться за большие романы, что только в ежедневной работе и есть единственная радость.
А когда прощались, он вдруг заплакал: “Когда я был такой, как Алеша, небо мне казалось таким большим, таким синим. Почему оно поблекло?. И чем больше я здесь живу, тем сильнее тянет меня сюда, в Абрамцево. Ведь это грешно – так предаваться одному месту?” А три недели спустя в Гагре – будто гром с неба грянул!
И пропало для меня море, пропали ночные юры. Когда же все это случилось? Вечером? Ночью?
Я знаю, что на дачу он добрался поздним вечером. Что он делал? Прежде всего переоделся и по привычке повесил в шкаф свой городской костюм. Потом принес дров для печки. Ел яблоки.
Потом он вдруг раздумал топить печь и лег. Вот тут-то, скорее всего, и пришло это! О чем вспоминал он на прощание? Плакал ли?
Потом он вымылся и надел чистое исподнее. Ружье висело на стене. Он снял его, почувствовав холодную тяжесть, стылость стальных стволов. В один из стволов легко вошел патрон.
Мой патрон. Сел на стул, снял с ноги башмак, вложил в рот стволы. Нет, не слабость – великая жизненная сила и твердость нужна для того, чтобы оборвать свою жизнь так, как он оборвал!
Но почему, почему? – ищу я и не нахожу ответа. Неужели на каждом из нас стоит неведомая нам печать, определяя весь ход нашей дальнейшей жизни?. Душа моя бродит в потемках. А тогда все мы еще были живы, и был один из тех летних дней, о которых мы вспоминаем через годы и которые кажутся нам бесконечными. Простившись со мной и еще раз взъерошив твои волосы, друг мой пошел к себе домой.
А мы с тобой взяли большое яблоко и отправились в поход. О, какой долгий путь нам предстоял – почти километр! – и сколько разнообразнейшей жизни ожидало нас на этом пути: катила мимо свои воды маленькая речка Яснушка; на ветках прыгала белка; Чиф лаял, найдя ежа, и мы рассматривали ежа, и ты хотел тронуть его рукой, но ежик фукнул, и ты, потеряв равновесие, сел на мох; потом мы вышли к ротонде, и ты сказал: “Какая ба-ашня!”; у речки ты лег грудью на корень и принялся смотреть в воду: “Павают ыбки”, – сообщил ты мне через минуту; на плечо к тебе сел комар: “Комаик кусил.” – сказал ты, морщась. Я вспомнил о яблоке, достал его из кармана, до блеска вытер о траву и дал тебе. Ты взял обеими руками и сразу откусил, и след от укуса был подобен беличьему. Нет, благословен, прекрасен был наш мир.
Наступало время твоего дневного сна, и мы пошли домой. Пока я раздевал тебя и натягивал пижамку, ты успел вспомнить обо всем, что видел в этот день. В конце разговора ты два раза откровенно зевнул. По-моему, ты успел уснуть прежде, чем я вышел из комнаты. Я же сел у окна и задумался: вспомнишь ли ты когда этот бесконечный день и наше путешествие?
Неужели все, что пережили мы с тобой, куда-то безвозвратно канет? И услышал, как ты заплакал. Я пошел к тебе, думая, что ты проснулся и тебе что-то нужно. Но ты спал, подобрав коленки. Слезы твои текли так обильно, что подушка быстро намокала.
Ты всхлипывал с горькой, с отчаянной безнадежностью. Будто оплакивал что-то, навсегда ушедшее. Что же ты успел узнать в жизни, чтобы так горько плакать во сне?
Или у нас уже в младенчестве скорбит душа, страшась предстоящих страданий? “Сынок, проснись, милый”, – теребил я тебя за руку. Ты проснулся, быстро сел и протянул ко мне руки. Постепенно ты стал успокаиваться. Умыв тебя и посадив за стол, я вдруг понял, что с тобой что-то произошло, – ты смотрел на меня серьезно, пристально и молчал!
И я почувствовал, как уходишь ты от меня. Душа твоя, слитая до сих пор с моей, теперь далеко и с каждым годом будет все дальше. Она смотрела на меня с состраданием, она прощалась со мной навеки.
А было тебе в то лето полтора года.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)