Толстой Лев Николаевич Произведение “Три смерти”
Однажды осенью по большой дороге ехали два экипажа. В передней карете сидели две женщины. Одна была госпожа, худая и бледная. Другая – горничная, румяная и полная.
Сложив руки на коленях и закрыв глаза, госпожа слабо покачивалась на подушках и покашливала. На ней был белый ночной чепчик, прямой пробор разделял русые, чрезвычайно плоские напомаженные волосы, и было что-то сухое и мертвенное в белизне этого пробора. Вялая, желтоватая кожа обтягивала тонкие и красивые очертания лица и краснелась на щеках и скулах. Лицо госпожи выражало усталость, раздраженье и привычное страданье. В карете было душно.
Больная медленно открыла глаза. Блестящими темными глазами она жадно следила за движениями горничной. Госпожа уперлась руками в сиденье, чтобы подсесть выше, но силы отказали ей. И все лицо ее исказилось выражением бессильной, злой иронии.
Горничная, глядя на нее, кусала красную губу. Тяжелый вздох поднялся из груди больной и превратился в кашель. Карета и коляска въехали в деревню, больная, глядя на деревенскую церковь,
стала креститься.
Они остановились у станции. Из коляски вышли муж больной женщины и доктор, подошли к карете и участливо осведомились: – Как вы себя чувствуете? – Коли мне плохо, это не резон, чтобы вам не завтракать, – больная – “Никому до меня дела нет”, – прибавила она про себя, как только доктор рысью взбежал на ступени станции.
– Я говорил: она не только до Италии, до Москвы может не доехать, – сказал доктор. – А что делать? – возразил муж. – Она делает планы о жизни за границей, как здоровая. Рассказать ей все – убить ее.
– Да она уже убита, тут духовник нужен. – Аксюша! – визжала смотрительская дочь, – пойдем барыню посмотрим, что от грудной болезни за границу везут. Я еще не видала, какие в чахотке бывают. “Видно, страшна стала, – думала больная. – Только бы поскорей за границу, там я скоро поправлюсь”. – Не вернуться ли нам? – сказал муж, подходя к карете и прожевывая кусок.
– А что дома?. Умереть дома? – вспылила больная. Но слово “умереть” испугало ее, она умоляюще и вопросительно посмотрела на мужа, он молча опустил глаза. Больная разрыдалась.
– Нет, я поеду. – Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла сыпалась на ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, закладывали карету. Карету заложили, но ямщик мешкал. Он зашел в душную, темную ямскую избу. Несколько ямщиков было в горнице, кухарка возилась у печи, на печи лежал больной. – Хочу сапог попросить, свои избил, – сказал парень. – Дядя Хведор? – спросил он, подходя к печи.
– Чаво? – послышался слабый голос, и рыжее худое лицо нагнулось с печи. – Тебе сапог новых не надо теперь, – переминаясь, сказал парень. – Отдай мне. Впалые, тусклые глаза Федора с трудом поднялись на парня, в груди его что-то стало переливаться и бурчать; он перегнулся и стал давиться кашлем.
– Где уж, – неожиданно сердито и громко затрещала кухарка, – второй месяц с печи не слезает. В новых сапогах хоронить не станут. А уж давно пора, занял весь угол! – Ты сапоги возьми, Серега, – сказал больной, подавив кашель. – Только, слышь, камень купи, как помру, – хрипя, прибавил он.
– Спасибо, дядя, а камень, ей-ей, куплю. Серега живо скинул свои прорванные сапоги и швырнул под лавку. Новые сапоги дяди Федора пришлись как раз впору. В избе до вечера больного было не слышно. Перед ночью кухарка влезла на печь.
– Ты на меня не серчай, Настасья, – сказал ей больной, – скоро опростаю угол-то твой. – Ладно, что ж, ничаво, – пробормотала Настасья. Ночью в избе слабо светил ночник, все спали, только больной слабо кряхтел, кашлял и ворочался. К утру он затих. – Чудной сон видела, – говорила кухарка наутро. – Будто дядя Хведор с печи слез и пошел дрова рубить.
Что ж, говорю, ты ведь болен был. Нет, говорит, я здоров, да как топором замахнется. Уж не помер ли? Дядя Хведор! Родных у больного не было – он был дальний, потому на другой день его и похоронили.
Настасья несколько дней рассказывала про сон, и про то, что первая хватилась дяди Федора. – – Пришла весна, радостно было и на небе, и на земле, и в сердце человека. В большом барском доме на одной из главных улиц была та самая больная, которая спешила за границу. У дверей ее комнаты стоял муж и пожилая женщина.
На диване сидел священник. В углу горько плакала ее мать. Муж в большом волнении и растерянности просил кузину уговорить больную исповедаться.
Священник посмотрел на него, поднял брови к небу и вздохнул. – Я вам доложу, в моем приходе был больной, много хуже Марьи Дмитриевны, – сказал священник, – и что же, простой мещанин травами вылечил в короткое время. – Нет, уже ей не жить, – проговорила старушка, и чувства оставили ее. Муж больной закрыл лицо руками и выбежал из комнаты. В коридоре он встретил шестилетнего мальчика, бегавшего в догонялки с девочкой.
На вопрос няни ответил, что больная не хочет видеть детей, что это ее расстроит. Мальчик остановился на минуту, пристально посмотрел на отца и с веселым криком побежал дальше. А в другой комнате кузина искусным разговором старалась подготовить больную к смерти. Доктор у окна мешал питье.
Больная, вся обложенная подушками, сидела на постели. – Ежели бы муж раньше послушал меня, я бы была в Италии и была бы здорова. Сколько я выстрадала. Я старалась терпеливо сносить свои страданья.
Кузина вышла и мигнула батюшке. Через пять минут он вышел из комнаты больной, а кузина и муж зашли. Больная тихо плакала, глядя на образ. – Как мне теперь хорошо стало, – говорила больная, и легкая улыбка играла на ее тонких губах. – Не правда ли бог милостив и всемогущ? – И она снова с жадной мольбой смотрела полными слез глазами на образ. Потом сказала, будто вспомнив что-то: – Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают, есть простые лекарки, они вылечивают.
Доктор подошел и взял ее за руку – пульс бился все слабее. Доктор мигнул мужу, больная заметила и испуганно оглянулась. Кузина отвернулась и заплакала.
В тот же вечер больная лежала в гробу в зале, в котором сидел один дьячок и читал псалмы. Яркий свет падал на бледный лоб усопшей, на ее восковые руки. Дьячок, не понимая своих слов, мерно читал, изредка из дальней комнаты долетали детские голоса и топот. Лицо усопшей было строго, спокойно, величаво и неподвижно. Она вся была внимание.
Но понимала ли она хоть теперь великие слова эти? – – Через месяц над могилой усопшей воздвиглась каменная часовня. Над могилой ямщика все еще не было камня. – Ты бы хошь крест поставил, – пеняли Сереге. – Сапоги-то носишь.
Возьми топор да в рощу пораньше сходи, вот и вытешешь крест. Ранним утром Серега взял топор и пошел в рощу. Ничто не нарушало тишину леса.
Вдруг странный, чуждый природе звук разнесся на опушке. Одна из макушек затрепетала, затем дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось. На мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось на сырую землю.
Первые лучи солнца пробились сквозь тучу и пробежали по земле. Птицы голосили, щебетали что-то счастливое; листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мертвым, поникшим деревом.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)