Облако в штанах
Поэт – красивый, двадцатидвухлетний – дразнит обывательскую, размягченную мысль окровавленным лоскутом своего сердца. В его душе нет старческой нежности, но он может вывернуть себя наизнанку – так, чтобы были одни сплошные губы. И будет он безукоризненно нежный, не мужчина, а – облако в штанах!
Он вспоминает, как однажды в Одессе его любимая, Мария, обещала прийти к нему. Ожидая ее, поэт плавит лбом стекло окошечное, душа его стонет и корчится, нервы мечутся отчаянной чечеткой. Уже двенадцатый час падает, как с плахи голова казненного.
Наконец появляется Мария – резкая, как “нате!”, – и сообщает, что выходит замуж. Пытаясь выглядеть абсолютно спокойным, поэт чувствует, что его “я” для него мало и кто-то из него вырывается упрямо. Но невозможно выскочить из собственного сердца, в котором полыхает пожар.
Можно только выстонать в столетия последний крик об этом пожаре.
Поэт хочет поставить “nihil” (“ничто”) над всем, что сделано до него. Он больше не хочет читать книг, потому что понимает, как тяжело они пишутся, как долго
– прежде чем начнет петься – барахтается в тине сердца глупая вобла воображения. И пока поэт не найдет нужных слов, улица корчится безъязыкая – ей нечем кричать и разговаривать.
Во рту улицы разлагаются трупики умерших слов. Только два слова живут, жирея, – “сволочь” и “борщ”. И другие поэты бросаются прочь от улицы, потому что этими словами не выпеть барышню, любовь и цветочек под росами. Их догоняют уличные тыщи – студенты, проститутки, подрядчики, – для которых гвоздь в собственном сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете. Поэт согласен с ними: мельчайшая песчинка живого ценнее всего, что он может сделать.
Он, обсмеянный у сегодняшнего племени, видит в терновом венце революций шестнадцатый год и чувствует себя его предтечей. Во имя этого будущего он готов растоптать свою душу и, окровавленную, дать, как знамя.
Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! Поэту противен Северянин, потому что поэт сегодня не должен чирикать. Он предвидит, что скоро фонарные столбы будут вздымать окровавленные туши лабазников, каждый возьмет камень, нож или бомбу, а на небе будет околевать красный, как марсельеза, закат.
Увидев глаза богоматери на иконе, поэт спрашивает ее: зачем одаривать сиянием трактирную ораву, которая опять предпочитает Варавву оплеванному голгофнику? Может быть, самый красивый из сыновей богоматери – это он, поэт и тринадцатый апостол Евангелия, а именами его стихов когда-нибудь будут крестить детей.
Он снова и снова вспоминает неисцветшую прелесть губ своей Марии и просит ее тела, как просят христиане – “хлеб наш насущный даждь нам днесь”. Ее имя величием равно для него Богу, он будет беречь ее тело, как инвалид бережет свою единственную ногу. Но если Мария отвергнет поэта, он уйдет, поливая дорогу кровью сердца, к дому своего отца.
И тогда он предложит Богу устроить карусель на дереве изучения добра и зла и спросит у него, отчего тот не выдумал поцелуи без мук, и назовет его недоучкой, крохотным божиком.
Поэт ждет, что небо снимет перед ним шляпу в ответ на его вызов! Но вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо.
Вариант 2
Красивый двадцатидвухлетний поэт дразнит обывателей окровавленным лоскутом собственного сердца. Его душе не свойственна старческая нежность. Он может вывернуться наизнанку.
И будет он безупречно нежным. Не просто мужчиной, а облаком в штанах.
Однажды в Одессе к нему обещала прийти его любимая – Мария. В томительном ожидании поэт плавит лбом оконное стекло, его душа корчится и стонет, а нервы мечутся в отчаянной чечетке. Мария, наконец, приходит и сообщает поэту, что выходит замуж. Поэт старается выглядеть совершенно спокойным, но чувствует при этом, что его “я” слишком мало для него и из него кто-то упрямо вырывается.
Он не может выскочить из своего полыхающего сердца, а может выстонать последний крик об этом пожаре.
Автор хочет поставить над всем, что для него сделано “nihil” (“ничто”). Он понимает как долго, и тяжело пишутся книги и больше не хочет их читать. Пока поэтом не найдены нужные слова улица безъязыкая, ей нечем разговаривать и кричать. А рту у нее разлагаются трупы умерших слов.
Лишь два слова живут – “сволочь” и “борщ”. Другие поэты бросаются прочь от этой улицы, потому что такими словами не воспеть любовь, барышню или цветочек под росами. Уличные тысячи – студенты, подрядчики, проститутки, – догоняют их. Гвоздь в собственном сапоге для них кошмарней фантазии Гете. Поэт с ними согласен: мельчайшая крупинка живого ценнее всего, что он может сотворить.
Обсмеянный сегодняшним племенем, видит шестнадцатый год в терновом венце революций и чувствует себя его предтечей. Он готов во имя этого будущего растоптать свою душу и отдать ее, окровавленную, как знамя.
Хорошо, когда душа укутана от осмотров в желтую кофту. Поэту противен Северянин. Он предвидит, что фонарные столбы скоро будут вздымать окровавленные тела лабазников, каждый возьмет бомбу, камень или нож, а на небе будет околевать красный закат.
Поэт спрашивает богоматерь, изображенную на иконе, зачем одаривать сияние трактирную ораву. Ведь она снова предпочитает оплеванному голгофнику Варавву. Он говорит, что именами его стихов будут крестить детей.
Это он тринадцатый апостол Евангелия и самый красивый из всех сыновей богоматери.
Поэт снова и снова вспоминает прелесть губ своей возлюбленной Марии и просит ее тела. Имя ее равно для него имени Бога, а тело ее он будет хранить, как инвалид хранит свою единственную ногу. Если же Мария отвергнет любовь поэта, он пойдет к дому своего отца, поливая дорогу кровью своего измученного сердца.
Тогда поэт предложит Богу устроить карусель на дереве изучения добра и зла и спросит его, почему тот не придумал поцелуи без мук, и назовет его крохотным божком недоучкой.
Поэт ждет, когда небо снимет шляпу перед ним в ответ на его дерзкий вызов. Но вселенная по-прежнему спит.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)