Фотография, на которой меня нет
Глухой зимой нашу школу взбудоражило невероятное событие: к нам едет фотограф из города. Фотографировать он будет “не деревенский люд, а нас, учащихся овсянской школы”. Возник вопрос – где селить такого важного человека?
Молодые учителя нашей школы занимали половину ветхого домишки, и у них был вечно орущий малыш. “Такую персону, как фотограф, неподходяще было учителям оставить у себя”. Наконец фотографа пристроили у десятника сплавной конторы, самого культурного и уважаемого человека в селе.
Весь оставшийся день школьники решали, “кто где сядет, кто во что оденется и какие будут распорядки”. По всему выходило, что меня и левонтьевского Саньку посадят в самый последний, задний ряд, поскольку мы “не удивляли мир прилежанием и поведением”. Даже подраться не получилось – ребята просто прогнали нас.
Тогда мы начали кататься с самого высокого обрыва, и я начерпал полные катанки снега.
Ночью у меня начали отчаянно ныть ноги. Я застудился, и начался приступ болезни, которую бабушка Катерина называла “рематизня”
и утверждала, что я унаследовал ее от покойной мамы. Бабушка лечила меня всю ночь, и уснул я только под утро.
Утром за мной пришел Санька, но пойти фотографироваться я не смог, “подломились худые ноги, будто не мои они были”. Тогда Санька заявил, что тоже не пойдет, а сфотографироваться успеет и потом – жизнь-то долгая. Бабушка нас поддержала, пообещав свезти меня к самому лучшему фотографу в городе.
Только меня это не устраивало, ведь на фото не будет нашей школы.
В школу я не ходил больше недели. Через несколько дней к нам зашел учитель и принес готовую фотографию. Бабушка, как и остальные жители нашего села, относилась к учителям очень уважительно.
Они ко всем были одинаково вежливы, даже к ссыльным, и всегда готовы были помочь. Даже Левонтия, “лиходея из лиходеев”, наш учитель смог утихомирить. Помогали им деревенские, как могли: кто за дитем посмотрит, кто горшок молока в избе оставит, кто воз дров привезет.
На деревенских свадьбах учителя были самыми почетными гостями.
Работать они начинали в “доме с угарными печами”. В школе не было даже парт, не говоря уже о книжках с тетрадками. Дом, в котором разместилась школа, срубил еще мой прадед. Я там родился и смутно помню и прадеда, и домашнюю обстановку.
Вскоре после моего рождения родители отселились в зимовье с протекающей крышей, а еще через некоторое время прадеда раскулачили.
Раскулаченных тогда выгоняли прямо на улицу, но родня не давала им погибнуть. “Незаметно” бездомные семьи распределялись по чужим домам. Нижний конец нашего села был полон пустых домов, оставшихся от раскулаченных и высланных семей. Их-то и занимали люди, выброшенные из родных жилищ накануне зимы. В этих временных пристанищах семьи не обживались – сидели на узлах и ждали повторного выселения. Остальные кулацкие дома занимали “новожители” – сельские тунеядцы.
За какой-нибудь год они доводили справный дом до состояния хибары и переселялись в новый.
Из своих домов люди выселялись безропотно. Только один раз за моего прадеда заступился глухонемой Кирила. “Знавший только угрюмую рабскую покорность, к сопротивлению не готовый, уполномоченный не успел даже и о кобуре вспомнить. Кирила всмятку разнес его голову” ржавым колуном.
Кирилу выдали властям, а прадеда с семьей выслали в Игарку, где он и умер в первую же зиму.
В моей родной избе сперва было правление колхоза, потом жили “новожители”. То, что от них осталось, отдали под школу. Учителя организовали сбор вторсырья, и на вырученные деньги купили учебники, тетради, краски и карандаши, а сельские мужики бесплатно смастерили нам парты и лавки.
Весной, когда тетради кончались, учителя вели нас в лес и рассказывали “про деревья, про цветки, про травы, про речки и про небо”.
Уже много лет прошло, а я все еще помню лица моих учителей. Фамилию их я забыл, но осталось главное – слово “учитель”. Фотография та тоже сохранилась.
Я смотрю на нее с улыбкой, но никогда не насмехаюсь. “Деревенская фотография – своеобычная летопись нашего народа, настенная его история, а еще не смешно и оттого, что фото сделано на фоне родового, разоренного гнезда”.
Вариант 2
Зимой нашей школе стало известно, что к нам едет фотограф из города, который закрепит в памяти “не деревенский люд, а нас, учащихся овсянской школы”. Сам собой образовался вопрос, который необходимо было быстро решать: где поселить городского фотографа? В домах учителей нельзя было, потому что у них постоянно орущие маленькие дети.
В результате, фотографа пристроили у десятника сплавной конторы, который всегда был уважаемым человеком в селе.
Весь день школьники не могли определиться, кто и где будет сидеть. По той причине, что у меня и левонтьевского Саньки поведение не всегда было положительным, нас решили посадить в задний ряд. Завязались разборки, а подраться так и не успели.
Мы начали кататься кубарем по снегу, я пришел домой весь мокрый.
Ночью у меня поднялась высокая температура, сильно крутило ноги. Я простудился и это были первые признаки болезни. Бабушка спасала меня, как могла, а утром пришел за мной Санька, но встать с кровати я так и не решился. Тогда Санька заявил, что тоже не пойдет фотографироваться, успеет еще.
Однако меня это не совсем устраивало, ведь фотография будет уже не такая, не будет на ней нашей школы.
Дома я просидел больше недели, вскоре к нам пришел учитель отдать фотографию. Бабушка и все в селе уважали учителей, а нашего, особенно. Ему удалось приручить “лиходея” Левонтия. Их семьям наши люди помогали: кто за дитем присмотрит, кто молоко оставит в хате, кто дровишек подкинет.
На деревенских свадьбах учителя были уважаемыми гостями.
Работать они начинали в заброшенном доме с печью. В так званой школе не было ни книг, ни тетрадей и даже – парт. Дом, в котором теперь школа, срубил мой дед.
Там мое месторождение, я ни чего не помню: ни деда, ни прадеда, ни домашнюю обстановку. Мои родители переехали, а моего прадеда очень скоро раскулачили.
В то время всех, кого раскулачили, выгоняли прямо на улицу. Конечно, родня помогала, чем могла, однако это ни чего не меняло. Люди не обживались, ожидали следующего выселения, а в заброшенные избы заселялись новые “хозяева” – бездомные и сельские тунеядцы. Однако, они и с этим “счастьем” расправлялись за считанные дни. Из своих домов люди выселялись без всяких возражений.
Как-то раз за моего прадеда заступился глухонемой Кирила. Пока уполномоченный готовился к сопротивлению, тот ему и разнес голову. Кирилу сдали на правосудие, а прадеда с семьей отправили в Игарку.
Скончался он там в первую же зиму.
В моей родной избе жили “новожители”. То, что от них осталось, пошло под школу, учителя собрали вторсырье, а на деньги приобрели тетради, учебники, мужики сделали нам парты и лавки. Когда заканчивалась бумага, уроки проходили на природе.
После того прошло много времени, но я до сих пор помню лица своих учителей. Конечно, фамилии я уже не припомню – это же не главное. Важно то, что я понимаю смысл слова “учитель”.
Нашу фотографию я также сохранил, все события я вспоминаю с улыбкой на лице. “Деревенская фотография – своеобразная летопись нашего народа, его история, а еще не смешно и оттого, что фото сделано на фоне родового, разоренного гнезда”.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)