Бунин Иван Алексеевич Произведение “Цифры”
“Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, – это было после одной из наших ссор, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико? Ты большой шалун, и когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Но я не знаю никого трогательнее тебя, когда ты притихнешь, подойдешь и прижмешься к моему плечу! Если же это происходит после ссоры, и я говорю тебе ласковое слово, как порывисто ты целуешь меня, в избытке преданности и нежности, на которую способно только детство! Но это была слишком крупная ссора.”
В тот вечер ты даже не решился подойти ко мне: “Покойной ночи, дядечка” – сказал ты и, поклонившись, шаркнул ножкой (после ссоры ты хотел быть особенно благовоспитанным мальчиком). Я ответил так, будто между нами ничего не было: “Покойной ночи”. Но мог ли ты удовлетвориться этим? Забыв обиду, ты опять вернулся к заветной мечте, что пленяла тебя весь день: “Дядечка, прости меня.
Я больше не буду. И пожалуйста, покажи мне цифры!” Можно ли было после
этого медлить с ответом? Я помедлил, ведь я очень умный дядя.
В тот день ты проснулся с новой мечтой, которая захватила всю твою душу: иметь свои книжки с картинками, пенал, цветные карандаши и выучиться читать и писать цифры! И все это сразу, в один день! Едва проснувшись, ты позвал меня в детскую и засыпал просьбами: купить книг и карандашей и немедленно приняться за цифры. “Сегодня царский день, все заперто” – соврал я, уж очень не хотелось мне идти в город. “Нет, не царский!” – закричал было ты, но я пригрозил, и ты вздохнул: “Ну, а цифры? Ведь можно же?”. “Завтра” – отрезал я, понимая, что тем лишаю тебя счастья, но не полагается баловать детей.
“Ну хорошо же!” – пригрозил ты и, как только оделся, пробормотал молитву и выпил чашку молока, принялся шалить, и весь день нельзя было унять тебя. Радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше, и вечером ты нашел им выход. Ты начал подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и громко кричать.
И мамино замечание ты проигнорировал, и бабушкино, а мне в ответ особенно пронзительно крикнул и еще сильнее ударил в пол. И вот тут начинается история. Я сделал вид, что не замечаю тебя, но внутри весь похолодел от внезапной ненависти. И ты крикнул снова, весь отдавшись своей радости так, что сам господь улыбнулся бы при этом крике. Но я в бешенстве вскочил со стула.
Каким ужасом исказилось твое лицо! Ты растерянно крикнул еще раз, для того, чтобы показать, что не испугался. А я кинулся к тебе, дернул за руку, крепко и с наслаждением шлепнул и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь. Вот тебе и цифры!
От боли и жестокой обиды ты закатился страшным и пронзительным криком. Еще раз, еще. Затем вопли потекли без умолку. К ним прибавились рыдания, потом крики о помощи: “Ой больно! Ой умираю!” “Небось не умрешь, – холодно сказал я. – Покричишь и смолкнешь”.
Но мне было стыдно, я не поднимал глаз на бабушку, у которой вдруг задрожали губы. “Ой, бабушка!” – взывал ты к последнему прибежищу. А бабушка в угоду мне и маме крепилась, но едва сидела на месте. Ты понял, что мы решили не сдаваться, что никто не придет утешить тебя. Но прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за самолюбия. Ты охрип, но все кричал и кричал.
И мне хотелось встать, войти в детскую большим слоном и пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами воспитания и с достоинством справедливого, но строгого дяди? Наконец ты затих. Только через полчаса я заглянул будто по постороннему делу в детскую. Ты сидел на полу весь в слезах, судорожно вздыхал и забавлялся своими незатейливыми игрушками – пустыми коробками спичек.
Как сжалось мое сердце! Но я едва взглянул на тебя. “Теперь я никогда больше не буду любить тебя, – сказал ты, глядя на меня злыми, полными презрения глазами. – И никогда ничего не куплю тебе! И даже японскую копеечку, какую тогда подарил, отберу!”
Потом заходили мама и бабушка, и так же делая вид, что зашли случайно. Заводили речь, о нехороших и непослушных детях, и советовали попросить прощения. “А то я умру” – говорила бабушка печально и жестоко. “И умирай” – отвечал ты сумрачным шепотом. И мы оставили тебя, и сделали вид, что совсем забыли о тебе. Опустился вечер, ты все так же сидел на полу и передвигал коробки. Мне стало мучительно, и я решил выйти и побродить по городу. “Бесстыдник! – зашептала тогда бабушка. – Дядя любит тебя!
Кто же купит тебе пенал, книжку? А цифры?” И твое самолюбие было сломлено. Я знаю, чем дороже мне моя мечта, тем меньше надежд на ее достижение. И тогда я лукавлю: делаю вид, что равнодушен. Но что мог сделать ты?
Ты проснулся, исполненный жаждой счастья. Но жизнь ответила: “Потерпи!” В ответ ты буйствовал, не в силах смирить эту жажду. Тогда жизнь ударила обидой, и ты закричал о боли.
Но и тут жизнь не дрогнула: “Смирись!” И ты смирился. Как робко ты вышел из детской: “Прости меня, и дай хоть каплю счастья, что так сладко мучит меня”. И жизнь смилостивилась: “Ну ладно, давай карандаши и бумагу”. Какой радостью засияли твои глаза!
Как ты боялся рассердить меня, как жадно ты ловил каждое мое слово! С каким старанием ты выводил полные таинственного значения черточки! Теперь уже и я наслаждался твоей радостью. “Один.
Два. Пять.” – говорил ты, с трудом водя по бумаге. “Да нет, не так. Один, два, три, четыре”. – “Да, три! Я знаю”, – радостно отвечал ты и выводил три, как большую прописную букву Е.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)