Казаков Юрий Павлович Произведение “Адам и Ева”
Художник Агеев жил в гостинице, в северном городе, приехал сюда писать рыбаков. Стояла осень. Над городом, над сизо-бурыми, заволоченными изморосью лесами неслись с запада низкие, свисающие облака, по десять раз на день начинало моросить, и озеро поднималось над городом свинцовой стеной. Утром Агеев подолгу лежал, курил натощак, смотрел на небо. Дождавшись двенадцати, когда открывался буфет, он спускался вниз, брал коньяку и медленно выпивал, постепенно чувствуя, как хорошо ему становится, как любит он всех и все – жизнь, людей, город и даже дождь.
Потом выходил на улицу и бродил по городу часа два. Возвращался в гостиницу и ложился спать. А к вечеру снова спускался вниз в ресторан – огромный чадный зал, который он уже почти ненавидел. Так провел Агеев и этот день, а на другой к двум часам пошел на вокзал встречать Вику. Он пришел раньше времени, от нечего делать зашел в буфет, выпил и вдруг испугался мысли, что Вика приезжает.
Он почти не знал ее – два раза только встречались, и когда он предложил ей приехать к нему
на Север, она вдруг согласилась. Он вышел на перрон. Поезд подходил. Вика первая увидела его и окликнула. Она была очень хороша, а в одежде ее, в спутанных волосах, в манере говорить было что-то неуловимо московское, от чего Агеев уже отвык на Севере. “Везет мне на баб!” – подумал Агеев. “Я тебе газеты привезла.
Тебя ругают, знаешь”. – “А-а! – сказал он, испытывая глубокое удовольствие. – “Колхозницу” не сняли?” – “Нет, висит. – Вика засмеялась. – Никто ничего не понимает, кричат, спорят, ребята с бородами кругами ходят.” – “Тебе-то понравилось?” Вика неопределенно пожала плечами, и Агеев вдруг разозлился. И весь день уже как чужой ходил рядом с Викой, зевал, на ее вопросы мычал что-то непонятное, ждал на пристани, пока она справлялась о расписании, а вечером снова напился и заперся у себя в номере. На другой день Вика разбудила Агеева рано, заставила умыться и одеться, сама укладывала его рюкзак. “Прямо как жена!” – с изумлением думал Агеев.
Но и на пароходе Агееву не стало легче. Побродив по железному настилу нижней палубы, он примостился возле машинного отделения, недалеко от буфета. Буфет наконец открылся, и тотчас к Агееву подошла Вика: “Хочешь выпить, бедный?
Ну, иди, выпей”. Агеев принес четвертинку, хлеба и огурцов. Выпив, он почувствовал, как отмякает у него на душе. “Объясни, что с тобой?” – спросила Вика. “Просто грустно, старуха, – сказал он тихо. – Наверно, я бездарь и дурак”. – “Глупый!” – нежно сказала Вика, засмеялась и положила ему голову на плечо. И стала она вдруг близка и дорога ему. “Знаешь, как паршиво было без тебя – дождь льет, идти некуда, сидишь в ресторане пьяный, думаешь.
Устал я. Студентом был, думал – все переверну, всех убью своими картинами, путешествовать стану, в скалах жить. Этакий, знаешь, бродяга Гоген. Три года, как кончил институт, и всякие подонки завидуют: ах, слава, ах, Европа знает.
Идиоты! Чему завидовать? Что я над каждой картиной. На выставку не попадешь, комиссии заедают, а прорвался чем-то не главным – еще хуже.
Критики! Кричат о современности, а современность понимают гнусно. И как врут, какая демагогия за верными словами!
Когда они говорят “человек”, то непременно с большой буквы. А мы, которые что-то делаем, мы для них пижоны. Духовные стиляги – вот мы кто!” – “Не надо бы тебе пить.” – тихо сказала Вика, жалостливо глядя на него сверху вниз.
Агеев посмотрел на Вику, поморщился и сказал: “Пойду-ка спать”. Он начал раздеваться в каюте, и ему стало до слез жалко себя и одиноко. Спасение его было сейчас в Вике, он знал это.
Но что-то в ней приводило его в бешенство. К острову пароход подходил вечером. Уже видна была темная многошатровая церковь. Глухо и отдаленно сгорела короткая заря, стало смеркаться.
У Вики было упрямое и обиженное лицо. Когда совсем близко подошли, стали видны ветряная мельница, прекрасная старинная изба, амбарные постройки – все неподвижное, пустое, музейное. Агеев усмехнулся: “Как раз для меня. Так сказать – на переднем крае”. Гостиница на острове оказалась уютной – печка на кухне, три комнаты – все пустые.
Хозяйка принесла простыни, и хорошо запахло чистым бельем. Вика со счастливым лицом повалилась на кровать: “Это гениально! Милый мой Адам, ты любишь жареную картошку?” Агеев вышел на улицу, потихоньку обошел церковь и присел на берегу озера.
Ему было одиноко. Он сидел долго и слышал, как выходила и искала его Вика. Ему жалко было ее, но горькая отчужденность, отрешенность от всех сошла на нею. Он вспомнил, что больные звери так скрываются – забиваются в недоступную глушь и лечатся там какой-то таинственной травой или умирают. “Где ты был?” – спросила Вика, когда он вернулся.
Агеев не ответил. Они молча поужинали и легли, каждый на свою кровать. Погасили свет, но сон не шел. “А знаешь что? Я уеду, – сказала Вика, и Агеев почувствовал, как она ненавидит его. – С первым же пароходом уеду. Ты просто эгоист.
Я эти два дня думала: кто же ты? Кто? И что это у тебя? А теперь знаю: эгоист.
Говоришь о народе, об искусстве, а думаешь о себе – ни о ком, ни о ком, о себе. Зачем ты звал меня, зачем? Знаю теперь: поддакивать тебе, гладить тебя, да?
Ну нет, милый, поищи другую дуру. Мне и сейчас стыдно, как я бегала в деканат, как врала: папа болен.” – “Замолчи, дура! – сказал Агеев с тоской, понимая, что все кончилось. – И катись отсюда!” Ему хотелось заплакать, как в детстве, но плакать он давно не мог. На следующее утро Агеев взял лодку и уплыл на соседний остров в магазин. Купил бутылку водки, папирос, закуску. “Здорово, браток! – окликнул его местный рыбак. – Художник? С острова?
А то приезжай к нам в бригаду. Мы художников любим. И ребята у нас ничего.
Мы тебя ухой кормить будем. У нас весело, девки как загогочут, так на всю ночь. Весело живем!” – “Обязательно приеду!” – радостно сказал Агеев. Возвращался Агеев в полной тишине и безветрии.
С востока почти черной стеной вставала дождевая туча, с запада солнце лило свой последний свет, и все освещенное им – остров, церковь, мельница – казалось на фоне тучи зловеще-красным. Далеко на горизонте повисла радуга, И Агеев вдруг почувствовал, что ему хочется рисовать. В гостинице он увидел вещи Вики уже собранными.
У Агеева дрогнуло в душе, но он промолчал и начал раскладывать по подоконникам и кроватям картонки, тюбики с краской, перебирать кисти. Вика смотрела с удивлением. Потом он достал водку: “Выпьем на прощание?” Вика отставила свою стопку. Лицо ее дрожало. Агеев встал и отошел к окну.
На пристань они вышли уже в темноте. Агеев потоптался возле Вики, потом отошел, поднялся выше на берег. Внезапно по небу промчался как бы вздох – звезды дрогнули, затрепетали.
Из-за немой черноты церкви, расходясь лучами, колыхалось, сжималось и распухало слабое голубовато-золотистое северное сияние. И когда оно разгоралось, все начинало светиться: вода, берег, камни, мокрая трава. Агеев вдруг ногами и сердцем почувствовал, как поворачивалась земля, и на этой земле, на островке под бесконечным небом, был он, и от него уезжала она. От Адама уходила Ева. “Ты видел северное сияние? Это оно, да?” – спросила Вика, когда он вернулся на пристань. “Видел”, – ответил Агеев и покашлял.
Пароход причаливал. “Ну, валяй! – сказал Агеев и потрепал ее по плечу. – Счастливо!” Губы у Вики дрожали. “Прощай!” – сказала она и, не оглядываясь, поднялась на палубу. Покурив и постояв, пошел в теплую гостиницу и Агеев. Северное сияние еще вспыхивало, но уже слабо, и было одного цвета – белого.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)