Адам и Ева
Художник Агеев жил в гостинице, в северном городе, приехал сюда писать рыбаков. Стояла осень. Над городом, над сизо-бурыми, заволоченными изморосью лесами неслись с запада низкие, свисающие облака, по десять раз на день начинало моросить, и озеро поднималось над городом свинцовой стеной. Утром Агеев подолгу лежал, курил натощак, смотрел на небо. Дождавшись двенадцати, когда открывался буфет, он спускался вниз, брал коньяку и медленно выпивал, постепенно чувствуя, как хорошо ему становится, как любит он всех и все – жизнь, людей, город и даже дождь.
Потом выходил на улицу и бродил по городу часа два. Возвращался в гостиницу и ложился спать. А к вечеру снова спускался вниз в ресторан – огромный чадный зал, который он уже почти ненавидел.
Так провел Агеев и этот день, а на другой к двум часам пошел на вокзал встречать Вику. Он пришел раньше времени, от нечего делать зашел в буфет, выпил и вдруг испугался мысли, что Вика приезжает. Он почти не знал ее – два раза только встречались, и когда он предложил ей приехать к нему на Север, она вдруг согласилась. Он вышел на
перрон. Поезд подходил.
Вика первая увидела его и окликнула. Она была очень хороша, а в одежде ее, в спутанных волосах, в манере говорить было что-то неуловимо московское, от чего Агеев уже отвык на Севере. “Везет мне на баб!” – подумал Агеев. “Я тебе газеты привезла. Тебя ругают, знаешь”. – “А-а! – сказал он, испытывая глубокое удовольствие. – “Колхозницу” не сняли?” – “Нет, висит… – Вика засмеялась. – Никто ничего не понимает, кричат, спорят, ребята с бородами кругами ходят…” – “Тебе-то понравилось?” Вика неопределенно пожала плечами, и Агеев вдруг разозлился. И весь день уже как чужой ходил рядом с Викой, зевал, на ее вопросы мычал что-то непонятное, ждал на пристани, пока она справлялась о расписании, а вечером снова напился и заперся у себя в номере. На другой день Вика разбудила Агеева рано, заставила умыться и одеться, сама укладывала его рюкзак. “Прямо как жена!” – с изумлением думал Агеев.
Но и на пароходе Агееву не стало легче. Побродив по железному настилу нижней палубы, он примостился возле машинного отделения, недалеко от буфета. Буфет наконец открылся, и тотчас к Агееву подошла Вика: “Хочешь выпить, бедный?
Ну, иди, выпей”. Агеев принес четвертинку, хлеба и огурцов. Выпив, он почувствовал, как отмякает у него на душе. “Объясни, что с тобой?” – спросила Вика. “Просто грустно, старуха, – сказал он тихо. – Наверно, я бездарь и дурак”. – “Глупый!” – нежно сказала Вика, засмеялась и положила ему голову на плечо. И стала она вдруг близка и дорога ему. “Знаешь, как паршиво было без тебя – дождь льет, идти некуда, сидишь в ресторане пьяный, думаешь…
Устал я. Студентом был, думал – все переверну, всех убью своими картинами, путешествовать стану, в скалах жить. Этакий, знаешь, бродяга Гоген… Три года, как кончил институт, и всякие подонки завидуют: ах, слава, ах, Европа знает… Идиоты! Чему завидовать?
Что я над каждой картиной… На выставку не попадешь, комиссии заедают, а прорвался чем-то не главным – еще хуже. Критики!
Кричат о современности, а современность понимают гнусно. И как врут, какая демагогия за верными словами! Когда они говорят “человек”, то непременно с большой буквы. А мы, которые что-то делаем, мы для них пижоны… Духовные стиляги – вот мы кто!” – “Не надо бы тебе пить…” – тихо сказала Вика, жалостливо глядя на него сверху вниз.
Агеев посмотрел на Вику, поморщился и сказал: “Пойду-ка спать”. Он начал раздеваться в каюте, и ему стало до слез жалко себя и одиноко. Спасение его было сейчас в Вике, он знал это.
Но что-то в ней приводило его в бешенство.
К острову пароход подходил вечером. Уже видна была темная многошатровая церковь. Глухо и отдаленно сгорела короткая заря, стало смеркаться.
У Вики было упрямое и обиженное лицо. Когда совсем близко подошли, стали видны ветряная мельница, прекрасная старинная изба, амбарные постройки – все неподвижное, пустое, музейное. Агеев усмехнулся: “Как раз для меня.
Так сказать – на переднем крае”. Гостиница на острове оказалась уютной – печка на кухне, три комнаты – все пустые. Хозяйка принесла простыни, и хорошо запахло чистым бельем. Вика со счастливым лицом повалилась на кровать: “Это гениально! Милый мой Адам, ты любишь жареную картошку?” Агеев вышел на улицу, потихоньку обошел церковь и присел на берегу озера.
Ему было одиноко. Он сидел долго и слышал, как выходила и искала его Вика. Ему жалко было ее, но горькая отчужденность, отрешенность от всех сошла на нею. Он вспомнил, что больные звери так скрываются – забиваются в недоступную глушь и лечатся там какой-то таинственной травой или умирают. “Где ты был?” – спросила Вика, когда он вернулся. Агеев не ответил.
Они молча поужинали и легли, каждый на свою кровать. Погасили свет, но сон не шел. “А знаешь что? Я уеду, – сказала Вика, и Агеев почувствовал, как она ненавидит его. – С первым же пароходом уеду. Ты просто эгоист.
Я эти два дня думала: кто же ты? Кто? И что это у тебя? А теперь знаю: эгоист. Говоришь о народе, об искусстве, а думаешь о себе – ни о ком, ни о ком, о себе…
Зачем ты звал меня, зачем? Знаю теперь: поддакивать тебе, гладить тебя, да? Ну нет, милый, поищи другую дуру.
Мне и сейчас стыдно, как я бегала в деканат, как врала: папа болен…” – “Замолчи, дура! – сказал Агеев с тоской, понимая, что все кончилось. – И катись отсюда!” Ему хотелось заплакать, как в детстве, но плакать он давно не мог.
На следующее утро Агеев взял лодку и уплыл на соседний остров в магазин. Купил бутылку водки, папирос, закуску. “Здорово, браток! – окликнул его местный рыбак. – Художник? С острова?
А то приезжай к нам в бригаду. Мы художников любим. И ребята у нас ничего. Мы тебя ухой кормить будем. У нас весело, девки как загогочут, так на всю ночь.
Весело живем!” – “Обязательно приеду!” – радостно сказал Агеев. Возвращался Агеев в полной тишине и безветрии. С востока почти черной стеной вставала дождевая туча, с запада солнце лило свой последний свет, и все освещенное им – остров, церковь, мельница – казалось на фоне тучи зловеще-красным.
Далеко на горизонте повисла радуга, И Агеев вдруг почувствовал, что ему хочется рисовать.
В гостинице он увидел вещи Вики уже собранными. У Агеева дрогнуло в душе, но он промолчал и начал раскладывать по подоконникам и кроватям картонки, тюбики с краской, перебирать кисти. Вика смотрела с удивлением. Потом он достал водку: “Выпьем на прощание?” Вика отставила свою стопку.
Лицо ее дрожало. Агеев встал и отошел к окну… На пристань они вышли уже в темноте. Агеев потоптался возле Вики, потом отошел, поднялся выше на берег. Внезапно по небу промчался как бы вздох – звезды дрогнули, затрепетали.
Из-за немой черноты церкви, расходясь лучами, колыхалось, сжималось и распухало слабое голубовато-золотистое северное сияние. И когда оно разгоралось, все начинало светиться: вода, берег, камни, мокрая трава. Агеев вдруг ногами и сердцем почувствовал, как поворачивалась земля, и на этой земле, на островке под бесконечным небом, был он, и от него уезжала она.
От Адама уходила Ева. “Ты видел северное сияние? Это оно, да?” – спросила Вика, когда он вернулся на пристань. “Видел”, – ответил Агеев и покашлял. Пароход причаливал. “Ну, валяй! – сказал Агеев и потрепал ее по плечу. – Счастливо!” Губы у Вики дрожали. “Прощай!” – сказала она и, не оглядываясь, поднялась на палубу…
Покурив и постояв, пошел в теплую гостиницу и Агеев. Северное сияние еще вспыхивало, но уже слабо, и было одного цвета – белого.
Вариант 2
Одной осенью художник Агеев приехал в северный город писать рыбаков. Остановился он в гостинице, дни были мрачные и дождливые, по несколько раз в день срывался мелкий дождик, леса были покрыты изморосью. Каждое утро Агеев лежал в кровати довольно долго, курил на голодный желудок и спускался к двенадцати в буфет, чтобы выпить коньяку. После чего он отправлялся бродить по городу, затем опять приходил в ресторан, который ему порядком уже надоедал.
Таким был и следующий день Агеева.
На другой день он должен был ехать встречать Вику. Как обычно, он направился в буфет, заказал выпить и вдруг понял, что сегодня приедет девушку, с которой виделись-то несколько раз. Она приехала к нему на Север, ее одежда и манеры напоминали что-то московское.
Агеева Вика как-то быстро надоела, ему с ней было очень скучно и непонятно. В общем, их разговор с самого начала не ладился. Вечером он позволил себе достаточно выпить и вскоре отправился в свой номер.
Утром его разбудила Вика, которая сама сложила его рюкзак.
Когда открылся буфет, вика предложила ему выпить. Агеев заказал четвертинку, хлеб и огурец. Выпив, он понял, какая Вика для него родная, у них завязался приятный разговор. Он вспоминал студенческие годы, его планы стать популярным художником, постоянно твердил, что не может пробраться сквозь комиссии, зависть и современность, которую сами-то не очень и понимают. Выслушав его, Вика заверила его, что не следует ему пить, он согласился и отправился спать.
Конечно, он понимал, что его спасение в этой девушке, однако она его моментами раздражала.
К острову пароход подошел ближе к вечеру, многошатровая церковь была уже близка. Вика была слегка обижена, но гостиница была такой уютной, что девушка с улыбкой на лице повалилась на кровать. Агеев же отправился на улицу, он чувствовал себя одиноким. Ему ни чего не хотелось, и он постоянно жалел то себя, то Вику.
Молча поужинав, они легли на разные кровати спать, но сон не шел. Недовольная Вика таким поведением Агеева, заверила его, что первым же пароходом уедет, потому что он любит только себя, он – эгоист. Он приказал ей заткнуться, так как понимал, что это конец.
Ему хотелось плакать, но он давно забыл, как это делается.
На следующее утро он отправился в магазин, где его приглашали присоединиться к их компании. Местный рыбак заверял его, что они любят художников, а главное – у них всегда весело. Возвращаясь, Агеев увидел радугу, и ему вдруг захотелось рисовать. Придя в гостиницу, он обнаружил собранные Викины вещи.
Сначала у него что-то дрогнуло, но потом он предложил ей выпить на прощание. Вика вся дрожала. На пристань они вышли ближе к вечеру, вдруг вздрогнула вся земля и они увидели северное сияние.
У Вики дрожали губы, она еле выговорила: “Прощай”.
Пароход причаливал, нелепо попрощавшись с Викой, он закурил и направился в теплую гостиницу. Северное сияние продолжало вспыхивать, было одного белого цвета, дрожание было уже слабым, а звуки слышались вдалеке.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)