Гамлет, пожалуй, самый известный персонаж во всей мировой литературе. Те, что являлись в мир до него, невольно с ним сравниваются, а те, что после, как бы на него равняются. Сценическая история “Гамлета” бесконечна и неисчерпаема, он и в самом деле давал возможность максимально полно выразить век, позволял представить человека и как “венец всего живущего”, и как “плотный сгусток мяса”, позволял выразить величие человеческого духа и его распад. Шекспир изобразил Гамлета мыслителем, подвергающим сомнению традиционные воззрения.
На рубеже 18 – 19 вв. с легкой руки немецких романтиков образ Гамлета приобрел нарицательное значение (“гамлетизм”), которое употребляется для характеристики разочарования, пессимизма, горьких размышлений о противоречивости бытия. Гамлет неразлучен с русской культурой. Есть нечто в личности и судьбе датского принца, что многократно отозвалось в русском обществе XIX в. с его обилием философических натур, лишних людей и мизантропов. Несколько поколений в разной степени были отмечены гамлетизмом: одиночеством, склонностью к рефлексии,
разрывом слова и дела, образа мыслей и образа жизни.
Все те “лишние люди”, которых создавали русские писатели (Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий, Обломов), несут на себе отпечаток гамлетизма. Герцен писал, когда иллюзии приходили к краху, в моду иногда входил траур датского принца. Его надевали как вызов парадным мундирам победившей реакции или как траур по человечеству. Большое влияние оказал образ Гамлета на И. С. Тургенева.
В 1859 году писатель создает статью под названием “Гамлет и Дон Кихот”, которая является ключом к пониманию всех тургеневских героев. Характеризуя тип Гамлета, Тургенев думает о “лишних людях”, дворянских героях, под Дон Кихотами же он подразумевает новое поколение общественных деятелей – революционеров-демократов. Либерал с демократическими симпатиями, Тургенев хочет быть арбитром в споре этих двух общественных сил. Он видит сильные и слабые стороны и в Гамлетах, и в Дон Кихотах. Гамлеты для Тургенева – эгоисты и скептики, они вечно носятся с самими собой и не находят в мире ничего, к чему могли бы “прилепиться душою”.
Враждуя с ложью, Гамлеты становятся поборниками истины, в которую они тем не менее не могут поверить. Склонность к анализу заставляет их все подвергать сомнению и не дает веры в добро. Поэтому Гамлеты нерешительны, в них нет активного, действенного, волевого начала. Склонность к углубленному самоанализу, рефлексия и нерешительность в действиях (характерные черты шекспировского героя) приобретают отрицательный смысл в исторических условиях 60-х годов.
Именно из этих черт состоят отрицательные стороны героев Тургенева. “Грызуны, гамлетики, самоеды”, – говорит Шубин о людях своего круга в романе “Накануне”. За это писатель и осуждает их всех: от Рудина до Нежданова, которого называет “русский Гамлет”. А в романе “Отцы и дети” Тургенев говорит устами Базарова: ” Мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и к доктринерству”. Гамлетизм обычно усиливается в период таких трагических потрясении, какими были разгром декабристов или народничества.
В 80-е годы популярность гамлетовских мотивов и самой пьесы даже для России необычайна. Она видна в обилии переводов, постановок, исследований, литературных вариаций на темы “Гамлета”, особенно, – в лирической поэзии. Психологическая формула времени в стихах С. Я. Надсона словно пришла сюда из “Гамлета”: “…я сын наших дней, Сын раздумья, тревог и сомнений”.
Амплитуда колебания русского гамлетизма в начале 80-х годов велика: от трагического героя, потерпевшего поражение борца – до подделки под Гамлета, пародии на Гамлета. Некоторые черты датского принца, не просто гипертрофированные, но искаженные временем, перерождаются в комическую характеристику того типа людей, который будет назван “размагниченным интеллигентом”. Название это возникает в статье Н. Рубакина “Размагниченный интеллигент”. В форме острого сатирического очерка автор описывает историю своего (вероятно, придуманного) знакомого, и его крутую эволюцию – от университетского юноши до “раскисшего субъекта”, одержимого рефлексией. Приведены письма, дающие “возможность нарисовать по ним состояние многих интеллигентных душ и выяснить главные фазы того процесса, который сам Иван Егорович (герой очерка) довольно метко окрестил названием размагничивания”.
Дается и песенка – своего рода гимн “размагниченного интеллигента”. В восьмидесятые годы, работая над “Ивановым”, А. П. Чехов писал о своем замысле: “Я лелеял дерзкую мечту суммировать все то, что доселе писалось о ноющих и тоскующих людях…” Гамлет не представлялся Чехову ни ноющим, ни хныкающим. Во время сочинения “Иванова” писатель нередко вспоминал имя датского принца – оно встречается в переписке тех месяцев и в самой пьесе.
Иванов говорил: “Я умираю от стыда при мысли, что я, здоровый сильный человек, обратился не то в Гамлета, не то в Манфреда, не то в лишние люди… сам черт их разберет! Есть жалкие люди, которым льстит, когда их называют Гамлетами или лишними, но для меня это – позор!” Позор – не сходство с Гамлетом, но игра в гамлетизм. В гамлетовскую ситуацию введен гамлетовского типа герой-интеллигент, на разломе эпох остановившийся поразмыслить, мучающийся вопросами бытия (“…кто я, зачем живу, чего хочу?”). Он негодует на себя за бездействие, хотя исторически оно понятно: ни рациональные хозяйства Иванова, ни своевременная месть Гамлета не изменили бы общего порядка вещей, не укрепили бы “расшатавшийся век”. Пусть Гамлет завидует энергии Фортинбраса, идущего драться за жалкий клочок земли, – это вариант не для Гамлета.
Пусть близкие Иванову люди дают ему советы по борьбе с хандрой – советы бесполезны, потому что относятся к следствию, но не к причине. Интересно, что Иванов, объективно близкий к Гамлету, признавать этого не хочет. Иванов, вовлеченный силой обстоятельств и складом своей мыслящей и совестливой личности в гамлетовскую ситуацию, в отличие от датского принца – человек обыкновенный, по словам Чехова, “ничем не замечательный”, типичный. В этом – особенность не только чеховского творчества с его тягой к “обыкновенным людям”, но и самого времени, когда гамлетизм становился достоянием не исключительных одиночек, а широкого круга людей. “У Чехова в драмах лучшие из действующих лиц – а их большинство – исповедуют как бы массовый гамлетизм…” – писал Н. Берковский, исследователь творчества писателя.
Объективность Шекспира и Чехова в том, что оба они показывают человека сложным, противоречивым, способным на разное. Но у Шекспира это – сложность крупно взятых добра и зла; у Чехова – значительного и обыденного, драматического и нелепого, высокого и пошлого. Время будней и прозы измельчило тот материал, из которого прежде создавались трагические, романтические, демонические герои, перепутало его с повседневностью. Иванов, при всей беспощадности своего анализа, мыслит не глобально, как Гамлет, а в пределах, очерченных повседневностью. “Мировой скорби” также нет в нем – скорбит и негодует он в основном о своей судьбе. Гамлет, при своих противоречиях и недовольстве собой, остается героем возвышенным.
Шекспир в образе Гамлета воплотил уникальную схему, некую модель, которую каждый может заполнить собственным содержанием. Отсюда не имеющие аналогов во всей истории мирового театра огромное количество интерпретаций, подчас взаимоисключающих, но все равно в чем-то главном, как правило, сохраняющих верность шекспировскому духу. Отсюда и неисчерпаемость “гамлетовских мотивов” в произведениях писателей и поэтов самых разных эпох и стран.
Шекспир был одним из первых в мировой литературе писателей, указавших на размытость грани, которая отделяет нормальность от безумия, а также на возможность великих прозрений, приходящих к человеку, находящемуся как бы “по ту сторону нормы”. Гамлет в этой череде безумцев и пророков – первый по значимости и значительности.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)